Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Пока моему сожителю отпуска не дали; он что-то все жалуется на поясницу и покряхтывает. Я давал ему свою жидкость, но она ему не помогла… вероятно, застарелый ревматизм. Но пока еще прибыло немного, полки прибудут только этой ночью.

Андрея Алекс[андрови]ча позавчера откомандировал в свой полк; хорошо, что он идет на отдых, а то показалось бы ему после штабной жизни в окопах несладко.

Посылаю тебе три желтые книжки, из которых «Мистерии» Гамсуна представляют интерес и по сложности замысла, и по типам, и по разбросанному всюду остроумию. Гамсун в этом труде приближается несколько к Достоевскому, но мельче его, условнее, хотя, несомненно, остроумнее. «Новь» его слаба и узка… вид сквозь узкое норвежское окно. «Дочь снегов» Лондона очень слабо… автор слишком много пишет и при всем колоссальном запасе пережитого все же доходит до пределов, иссыхает. Посылаю две крышки от гранат, а внутри пули. Ты сначала распределишь между воинами и сестрой милосердия: первым по крышке, а второй – пули, а когда наиграются, отбери незаметно и устрой мне пару подсвечников. Больше переслать мне тебе нечего.

Старшинство, о котором ты пишешь как о дошедшем до Глав[ного] штаба, вероятно, касается двух лет старшинства в чине полковника за годичное командование полком. Мне гораздо интереснее, дошло ли мое старшинство в генеральском чине (с 13 сент[ября] 1914 г[ода]), о котором я просил А. А. Павлова. Интереснее потому, что о посылке первого я знаю из присланного мне послужного списка, а о втором А[лександр] А[лександрович] ничего мне не написал, и я не знаю, получил ли он мое письмо и что по нему сделал.

Самохин рассказал мне следующее: в ноябре прошлого года, за 2–3 недели до смерти Пацапая, жена его получает телеграмму в Киев – приезжай во Львов, останавливайся в № 7 гостиницы (название забыл). Думая, что это от супруга или думая, что это не от супруга, M-me П[ацапа]й отправляется во Львов, занимает номер и тщетно ожидает здесь… Кажется, вернее, она занимает другую гостиницу, а ходит и справляется в указанную. Проходят дни, она встречает знакомого, рассказывает ему и с ним еще раз наведывается… никого. Затем, по совету ли знакомого или сама, пишет обо всем мужу и спрашивает, не его ли телеграмма. Прибывает в Киев и от нотариуса узнает, что муж только что переделал завещание, лишив ее всего (Самохин думает, что у покойного было до 300 т[ысяч]), а затем узнает еще, что 11 дек[абря] он убит. Теперь она хлопочет и т. д. У Самохина есть догадка (по данным, которые он и приводит), что телеграмму подал Савчинский, а сам, будучи в это время у Дуклы, по служебным причинам прибыть во Львов не мог. Самохину верить особенно не приходится – охотник, но рассказ его довольно правдоподобен. Во всяком случае, эпизод драматичен, Савчинский – типичен, а M-me Пацапай или эффектно несчастна, или блудлива и неудачлива.

С Осипом сверх того посылаю тебе грамоту на мое Георг[иевское] оружие, которую я получил на днях.

Собрал четыре цвета маргариток и клочок незабудок, из которых одни пахнут, другие – нет. Посылаю тебе карточки – продукт моего сожителя (Мих[аила] Васил[ьевича]). Принимаюсь за доклад.

Давай твои губки, глазки, мордочку, а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Христос Воскресе!..

Дорогая моя, «любимая» женушка!

Сожитель мой уехал в отпуск дней на 12, я проводил его и теперь занимаюсь. Получил от тебя письмо от 31 марта за № 41 и сначала подсчитал: по 31 марта прошел 91 день, в которые ты написала 41 письмо, значит на 2 и 9/41 дня приходится одно письмо. Если положить, что сильная любовь выражается тремя письмами в день, и эту величину примем за единицу, то любовь моей женушки выразится дробью 1/(3·2 9/41) = 41/273 = почти 1/7, т. е. количество теплоты, считая особенно 12-й год супружеского сожития, очень приличное. Может быть, я в своих выкладках допустил некоторую передержку; может быть, надо бы учесть количество страниц в письме (у меня, напр[имер], не менее 6–8 очень убористого писания), но это вопрос деталей… Метод мой, во всяком случае, довольно точен и свидетельствует как о математическом прошлом твоего супруга, так и о занятии им математикой теперь.

Смертельное («почти») ранение старшего брата младшим (у Адама с Евой вышло наоборот) прелестно, а «большая лужа крови» – один восторг.

По твоему докладу от 31 марта мальчики вернулись и сели мне писать; пока с твоим письмом я не получил еще их творчества, вероятно, они напишут мне целые вороха. Сегодня подожду еще, а затем буду писать всем троим по письму: у меня уже готовы открытки. Мне страшно жалко мою дочурку, которая пишет и папе, и Осичке и никаких ответов не получает.

Из армянских анекдотов, чтобы не забыть: «Скажи, что такое будет? Ни 5, ни 7; ходит, иногда режет». Ты, женушка, подумай хорошенько, что это может быть.

Вчера в церкви пели «Да исправится», но на этот раз вторую партию пел баритон певец (в перед[овом] отряде Красного креста), и у нас вышло действительно хорошо. Сегодня вечером будем петь «Разбойника» в том же составе. На Пасхе имеем в виду петь Заутреню, но организуется ли это дело, вполне еще трудно сказать. Голоса есть, есть регент, нет пока октавы.

Вчера получили телеграмму о взятии Трапезунда, и нашему ликованию конца не было. Это третий удар тевтону (Эрзерум, неудачный Верден), после которого ему оправиться будет едва ли возможно и отбрехаться едва ли останутся какие ресурсы. Я что-то во сне видел на эту тему и целое утро дурачусь то с офицерами, то теперь с женкой.

Сейчас написал письмо Ал. Н. Ончокову, которое пошлю вместе с описанием подвига его батареи… как я люблю этого человека: оттого ли, что три месяца почти каждый день стояли с ним плечо к плечу пред ликом смерти, или, может быть, потому что он хороший человек, или потому что он калмык… видишь, много есть у меня солидных причин.

Сейчас пришел с «12 евангелий». Батюшка устроил чтение в ограде церкви (в ней своим служил местный священник), здесь же после восьмого чтения мы пропели «Разбойника», после которого батюшка сказал теплое слово. Кругом ходили тучи, вправо гремел гром, а у нас было тихо и горели свечи. Было славно, уютно и проникновенно. Мы орали здорово – торжественно и страстно. Батьку мы настроили своим пением. В его слове были очень удачные места. Напр[имер], Вильгельма, произнесшего свою воинственную речь солдатам (о владычестве мировом тевтонов), он сравнил с фарисеями, кричавшими в своей сатанинской гордости «распни Его» о том, кто нес им мир и правду… кричали во имя царства гордости и зла. В другом месте солдата, неисполняющего своего долга, он сравнил с воином, нанесшим Христу пощечину. Это было особенно и сильно, и трогательно.