Валентин Аккуратов - Лед и пепел

В последние рейсы, когда мы, перевезя всех сотрудников, занимались вывозом научных материалов и других ценностей института, часто подбирали на улицах обессилевших детей и брали с собой в Череповец, не думая о перегрузке самолета. Потом, после войны, я часто получал письма. Эти письма были от тех самых ленинградских детей, которые уже стали взрослыми. Это ли не было высшей наградой за все пережитое в те огневые дни ленинградской блокады. А однажды, уже в шестидесятые годы, работая на дрейфующей станции в Северном Ледовитом океане, с научной группой под руководством профессора Гаккеля (тогда мы искали подводный хребет, совершая частые посадки и измеряя дно океана), как–то в пуржистый день, когда из палатки нельзя было высунуть носа, мы сидели у газового камелька, предаваясь воспоминаниям о далекой, но всегда родной Большой земле. Сквозь вой ветра издали доносился глухой гром подвижки льда, напоминавший гул далекой канонады тяжелых орудий.

— А вы? Когда врезаетесь в стаю стервятников, превосходящих вас, разве боитесь?

— Но мы на боевых самолетах! К тому же мы — солдаты! И война, в конце концов, наше рабочее место!

— Мы тоже солдаты. Как и те водители автомашин, которые идут по «дороге жизни»…

— Но почему вы не пересядете на боевую машину? У вас колоссальный опыт полетов в сложных погодных условиях, а теперь и фронтовой. Какой бы из вас получился отличный экипаж дальнего ночного бомбардировщика!

Здесь мы растерянно улыбались и, чтобы нас поняли, рассказывали историю побега на фронт нашего бортмеханика Николая Кекушева. «Стружка», снятая в Политуправлении Главсевморпути, уменьшила его вес на три килограмма, как подтвердила летная медкомиссия. Николай не любил, когда мы рассказывали эту историю как наглядный пример, и хмуро отмалчивался.

Среди нашего экипажа он был старшим по возрасту, но душа у него была самая юная. Никогда не знаешь, когда и на чем он тебя разыграет, но разыграет обязательно. Умно, незаметно и остро. Причем разыгрывал он всех, даже высокое начальство. Дело свое он знал в совершенстве, неплохо водил самолет, хотя пилотского свидетельства не имел. Умный и хорошо воспитанный, он был отличным товарищем, заботливым и внимательным к чужому горю. Свой первый орден — Красного Знамени — Николай получил еще в гражданскую войну, а орден Ленина — за первый полет советского самолета на Северный полюс, еще до высадки группы папанинцев. Даже в боевой обстановке, когда на хвост наседали «мессеры» и трассы пуль шпиговали воздух, бес юмора не покидал его. Как–то в полете он притащил в пилотскую огромную чугунную сковородку и, с серьезным видом вручив ее Орлову, сказал:

— Юра, у тебя на сиденье броневая спинка установлена, а снизу ты не защищен. Возьми, подложи под себя, а то, чего доброго, ударит шальной осколок — худо будет.

— Ну, Николай, спасибо за заботу о потомстве! — рассмеялся Орлов, принимая подарок.

Несколько месяцев спустя эта сковорода нам здорово пригодилась, когда самолет совершил вынужденную посадку на поляне, в лесу, за линией фронта, где мы должны были сбросить десантников–парашютистов. Мы жарили на ней картошку — эту пищу богов в любых случаях, от королевского стола до того нашего безвыходного положения, когда кроме невырытого картофеля, обнаруженного нами на этой поляне, есть было нечего.

Наш бортрадист Сергей Наместников в Полярную авиацию пришел с подводного флота. Тяжелый, геркулесовского сложения, нарочито грубоватый, с неиссякающим чувством юмора и традициями моряцкой дружбы, он был отличным радистом и верным товарищем. Любо было наблюдать за ним, когда он бросал ключ радиостанции, переходил в башню, становился за тяжелым пулеметом и поливал огнем прицепившегося к нам «мессера». И с каким вниманием и нежностью он относился к нашим пассажирам, как он их называл — «доходягам», и особенно, к детям. Помню, как он подобрал в сугробе у Аничкова моста девочку лет девяти. Дотащив до самолета, он укутал ее в свою цигейку и осторожно вливал ей в рот сладкий чай, а потом бульон из термоса. Девочку звали Лена. В Череповце ее сдали в детский дом, а потом вместе с другими детьми она была эвакуирована в Среднюю Азию. Из слов девочки мы поняли, какую страшную трагедию она пережила. Отец погиб под Колпином, старшая сестра, мать и бабушка умерли от голода. Она боялась оставаться в квартире вместе с трупами, вышла на улицу и, обессилев, упала на Невском, где ее и нашел Сергей.

В последние рейсы, когда мы, перевезя всех сотрудников, занимались вывозом научных материалов и других ценностей института, часто подбирали на улицах обессилевших детей и брали с собой в Череповец, не думая о перегрузке самолета. Потом, после войны, я часто получал письма. Эти письма были от тех самых ленинградских детей, которые уже стали взрослыми. Это ли не было высшей наградой за все пережитое в те огневые дни ленинградской блокады. А однажды, уже в шестидесятые годы, работая на дрейфующей станции в Северном Ледовитом океане, с научной группой под руководством профессора Гаккеля (тогда мы искали подводный хребет, совершая частые посадки и измеряя дно океана), как–то в пуржистый день, когда из палатки нельзя было высунуть носа, мы сидели у газового камелька, предаваясь воспоминаниям о далекой, но всегда родной Большой земле. Сквозь вой ветра издали доносился глухой гром подвижки льда, напоминавший гул далекой канонады тяжелых орудий.

Кто–то из ученых встал и долго прислушивался к шуму разгулявшейся стихии, а потом сказал:

— Как в Ленинграде, во время блокады, когда немцы били из тяжелых дальнобойных пушек по городу.

Пошли воспоминания. Я рассказал, как в 1943 году с крупнокалиберными бомбами весом по две тонны мы охотились за этими «бертами», установленными к юго–западу от Ленинграда. Потом вспомнил о полетах в блокированный Ленинград и эвакуацию ученых Арктического института.

— Постойте, постойте, — перебил меня Яков Яковлевич Гаккель, — значит, это вы вывезли из города меня, вернее, что оставалось от меня? Я тогда ничего не помнил. Потом пытался искать ваш экипаж. Надо же, где встретились!

Он растерянно и горячо благодарил, называл нас спасителями и поведал, что многие, вывезенные нами, не выдержали последствий дистрофии и умерли. В их числе: Архангельский, Деменченок, Дерюгин, Сперанский, Сарновский, Неволин, Лаврентьев, Добронравов, Кюльвая, Самойленко, Бушев, Арефьев, Войцеховский, Собенников, Мутафи, Аполлонов, Тюртюбек. В своей книге «За четверть века» Гаккель писал: «Целиком были сохранены и эвакуированы на самолете полярного летчика Орлова и штурмана Аккуратова в Череповец, а затем в Красноярск ценнейшие культурные сокровища — научные фонды института и музейные реликвии. Там, в глубоком тылу, институт напряженно работал для обеспечения нужд Военно — Морского Флота и операций на Северном морском пути». Эту книгу Яков Яковлевич подарил мне. Два года под руководством Гаккеля мы носились по дрейфующим льдам, зондируя глубину океана. В результате этой работы коренным образом изменилось понятие о дне Ледовитого океана. Оказалось, что это не глубоководная чаша, как представлялось ранее, а очень неровная поверхность, испещренная подводными хребтами высотой до трех тысяч метров. После смерти Гаккеля одному из хребтов было присвоено его имя. Обнаружение хребтов позволило Гаккелю сделать вывод, что где–то в океане они должны подниматься до поверхности воды и, следовательно, вершины хребтов могут быть еще неоткрытыми островами. В 1953 году с экипажем Ивана Ивановича Черевичного мы искали эти острова. Увы, поиски наши не увенчались успехом. Но Яков Яковлевич до конца своей жизни верил в их существование.