Валентин Аккуратов - Лед и пепел

Мы внимательно осмотрели До‑17. Это был двухцелевой самолет, бомбардировщик и разведчик. Его сравнительно высокие скорости, отличное вооружение: две пушки и шесть пулеметов, а также дальность полета в две тысячи километров — не шли ни в какое сравнение с нашей пассажирской машиной.

— Ну, как машинка, морячок? — хлопнув дружески по плечу Сергея, спросил командир.

— Подошел бы поближе — оценили б, каков металл, — мрачно ответил Сергеи

На КП мы получили подтверждение дальнейшего пролета и стартовали на Краснодар. На этот раз, подключив шлемофон к приемнику дальней связи, Сергей забрался в свою башню и весь путь не выходил из нее, внимательно наблюдая за воздухом.

Утром следующего дня мы сели на аэродроме Херсонесского мыса. Севастополь пылал Черные столбы дыма поднимались вверх, удушливая гарь окутывала город, Севастопольцы не сдавались. Город приковывал к себе крупные немецко–румынские силы, благодаря его стойкости приостановилось продвижение гитлеровцев к кавказской нефти. Одну за другой назначал Гитлер даты взятия города, но атаки его орд захлебывались.

Сдав спецпочту и приняв на борт тяжелораненых, мы вылетели обратно. Первые сто километров нас сопровождало звено истребителей, а в районе Анапы, прижимаясь к складкам гор, мы взяли курс на Краснодар.

В Москве после двухсуточного отдыха мы получили новое задание: обеспечить связь между столицей и Куйбышевым, куда были эвакуированы правительственные учреждения. После живой и горячей работы на линии фронта эти полеты нам казались скучными и нудными.

Работа эта угнетала наше самолюбие, ибо она по духу никак не соответствовала нашему настроению, и мы продолжали выискивать способы, как бы перейти в Действующую армию. Но, увы, любое наше предприятие, как правило, начинавшееся положительно, кончалось не в нашу пользу. Имя Ивана Дмитриевича Папанина было настолько авторитетно, что никто из военачальников не решался входить с ним в конфликт из–за экипажа добровольцев. Отчаявшись, мы решили использовать самые крайние и, конечно, самые неблагоразумные меры, которые, как нам казалось, приведут к нашему изгнанию из Полярной авиации и тем самым откроют ворота на фронт.

И такой момент, как нам казалось, настал, когда комендант Кремля, генерал–лейтенант Хмельницкий дал нам задание — доставить из Куйбышева в Москву англо–американскую дипломатическую миссию с высокими, представителями, которую на Центральном аэродроме столицы в четырнадцать ноль–ноль будут встречать официальные лица во главе с Молотовым. Зная четкость и пунктуальность нашей работы, Хмельницкий, обаятельно улыбаясь, распрощался с нами, пообещав назавтра к восьми прислать за нами машину. Вылет в девять.

Когда мы прилетали в Куйбышев, то жили в школе и ночевали на партах. Ни постелей, ни одеял, конечно, не было. С нами, зачастую в такой же обстановке, приходилось ночевать и дипломатам, и разным высоким лицам советских правительственных учреждений. Но никто на эти неудобства не жаловался, да их просто и не замечали в той сложной обстановке, которая была в декабре 1941 года. Экипаж же, пожалуй, был в лучшем положении, так как мы имели при себе пыжиковые спальные мешки, спать в которых было хорошо, даже на неудобных партах.

Хмельницкий ушел. Оставшись одни, мы затеяли готовить горячий обед, благо захватили с собой картофель и банку говяжьей тушенки. На бензиновом примусе, еще в 1937 году, побывавшем на Северном полюсе, Николай Кекушев быстро сварил великолепный картофельный суп, вернее, густую, божественного аромата, похлебку. Но едва мы расположились к пиршеству — в полумрак школьного класса скользнула женская фигурка, облаченная в беличью шубку.

— Умоляю, товарищи летчики, спасите! Мать, мама погибает в Москве! Вот телеграмма с разрешением вылета. Возьмите меня с собой!

Хорошенькая молоденькая девушка, полная обаяния юной прелести, с мольбой смотрела на нас опухшими от слез глазами. Мы растерянно переглянулись.

— Садитесь, пожалуйста, — подвигая ей парту, ответил Николай Кекушев, первым пришедший в себя, — кто вы, почему погибает мама?

— Я балерина Большого театра. Мы сюда эвакуированы. Мать в Москве тяжело ранена при последней бомбежке.

— Вы разденьтесь, у нас жарко. Давайте с нами обедать, похлебка флотская. Садитесь и спокойно все расскажите, — помогая снять шубку, перебил ее Орлов.

— Вот письмо от дирекции Большого театра с просьбой помочь, — раскрывая сумочку, продолжала девушка.

— А почему вы обратились к нам? Ведь в Москву ходят самолеты Аэрофлота. С ними проще.

— Завтра рейса нет. А моя подруга, которая осталась в Москве и ведет балеты в Большом, жена вашего штурмана Но. я его никогда не видела, — смутившись, закончила она и изучающе стала нас всех рассматривать.

— Это не я! — торопливо ответил на ее взгляд Орлов.

— И не я! — доверительно улыбаясь, сказал Кекушев.

— Увы, не я! — буркнул Сергей Наместников. Четыре пары глаз с удивлением смотрели на меня

— Увы, это я! — пришлось ответить мне. — А вы… наверное, Вера Васильева, подружка Наташи?

— Вы Аккуратов! — глаза ее скользнули по моим доспехам. Лоснящиеся кожаные брюки, потертая замшевая куртка и тяжелый, сорок пятого калибра, «кольт» на флотском ремне.

— Что? Не похож?

— Костюм какой–то партизанский. Я видела ваше фото, вы в морской форме. Спасибо Наташе, это она прислала телеграмму, объяснила, как вас разыскать. Да, чуть не забыла Дирекция театра просит передать вашему экипажу большую благодарность за мешок с балетными туфлями, который вы привезли нам из Москвы. Без них мы не могли ставить балетную программу. Туфли в суматохе забыли, а мастеров этой редкой специальности здесь нет.

Потом мы обедали. Балерина обладала завидным аппетитом, чем окончательно расположила к себе экипаж, особенно Николая Кекушева, нашего добровольного кулинара. Домой, в такую же школу, как и наша, где жили актеры Большого, Веру проводил Орлов. Договорились, что к восьми утра она будет у нас.

Когда Орлов вернулся, сияющий и небывало веселый, Николай, пристально вглядываясь в него, промолвил:

— Э-эх! Сердце не камень, а сорок пять кило не груз! Дружный смех не смутил Орлова. Втискиваясь в спальный мешок, он назидательно сказал:

— Искусство принадлежит народу. Искусству надо помогать. Они сейчас огромную работу патриотическую проводят.

— Юра, мы разве против? Сорок пять кило, да еще в таком обаятельном оформлении, конечно, не перегрузка. для самолета.

— Ладно, Коля! — миролюбиво отозвался Орлов. — Вам только попадись на язык. А подумай — много ли в этом хаосе войны мы видим тепла? Земля холодная, развороченная, небо коварное, так и караулит твои ошибки! То погода, то истребители и зенитки! Должен же где–то блеснуть и солнца луч!