Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени

Павлову было тридцать два года. Он был вдов, одинок, покалечен. А Грета, хотя никогда бы себе не призналась в том, была чувствительная фантазерка. Она могла нафантазировать себе что угодно.

Однажды она вообразила себя даже женой Павлова. И как они уедут вместе на Охотское море, она навсегда останется жить в Советском Союзе. И будет заботиться о Павлове, а он о ней. Они оба окончательно выздоровеют. И вместе с другими создадут коммунистический город рыбаков на краю планеты… «А как же Карл? — тут же спохватилась она. — А как же Брехт?..» Ну, да, Карл утешится своими лекциями и выступлениями… А Брехту она будет постоянно корреспондировать. И он будет в подробностях знать, как живут рыбаки на берегу Охотского моря… Ей стало смешно. И она, как дымное облачко, одним взмахом рассеяла это видение…

Но ведь Семен Павлов действительно болен. За такой короткий срок наступает лишь кажущееся улучшение, это она уже знала по своему несчастному четырехлетнему стажу. Как же он поедет?

— Вам надо лечиться, — посоветовала она наставительно. — Тут все условия. Неизвестно, удастся ли вам приехать сюда еще раз…

— Знаю, — вздохнул Павлов. — Но ничего не поделаешь, Греточка… — Он чаще всего и говорил так: «Греточка» — Сейчас, почитай, лето. У нас на Приморье тоже хорошо. Бывает, в работе, как на собаке, зарубцуется. Мы прочные. А отсиживаться здесь не могу. Новости неважные из колхоза, люди замаялись, надо ехать…

И вот сегодня оформляет справки. А завтра его уже не будет.

Грета всегда считала, что сердце надо держать в кулаке. Всякое серьезное дело требует жертв. Само счастье, как она однажды сформулировала для себя, есть только путь. Вечное ограничение, преодоление и достижение. Где-то, кажется, в Ленинграде, слышала она, есть площадь, которая называется Площадь жертв революции. Новые поколения ходят по мостовым, под которыми лежат жертвы. Но почему вот только сгорать должны лучшие, такие, как Павлов? И когда лучшие люди обретут право на счастье полной грудью, без ограничений и меры? Ведь всякие потребители, бездельники и выжиги давно присвоили его себе. И живут припеваючи. А разве это справедливо? Но тогда не станут ли они сами потребителями? — смекнула Грета. — Нельзя быть дезертиром! Кто чувствительней, понятливей, место тому в первых рядах на поединке со злом, невежеством, нищетой. Иначе человечество погрязнет. Станет свинюшником. Кто-то ведь должен крутить колесо истории, пока не докрутим его до мировой революции? А что будет дальше, когда докрутим? Не остановится же тогда жизнь? Неужели так и будет всегда? «Счастье только лучший участок дороги, по которому выпало брести»?! «Вечное ограничение, преодоление и достижение». «Радость достигнутого, когда в следующую минуту уже снова надо достигать». Это диалектика? Природа жизни? Безотрадная получается картина!.. Одно только она знает точно — так надо! Во всяком случае — пока надо так, а что будет дальше — посмотрим. Сейчас без этого не обойтись!.. Что-то уже больно ты сегодня разнылась, — сказала она себе. — Уж не влюбилась ли часом? Нет! Павлов просто хороший товарищ. Великолепный! И жалко, что он уезжает. Но разве и ты не поступила бы так же? Ведь поступила бы? Значит, все верно. Значит, надо просто встряхнуться. Ну, давай же! — И Грета, скомандовав себе, продолжала печатать на машинке:

«…действительно, приносит необычные жертвы. Этот пример не единичен.

У меня нет ощущения, что думать могут одно, а говорить другое. Часто можно слышать, как здешние товарищи обсуждают между собой трудности в различных местностях. И всегда снова воля выстоять…

Вчера перед обедом ходила второй раз вместе с другими попутчиками в табачное хозяйство. Хотелось еще раз поговорить со здешним товарищем, который очень жаловался на положение дел. Он возглавляет ударную бригаду (этот колхоз разделен на три ударных бригады). Мы застали его в жаркой перепалке с членами правления. Каждой бригаде было куплено правлением по две коровы (наряду с другим имуществом, трактором и т. д.). Эта бригада забила одну корову, другую перепродала. И хотела теперь большей поддержки, чем другие бригады, так как, дескать, они в «хозяйственно худшем положении». Это, возможно, случайность, что жалуется как раз та бригада, которая не выполнила план (она вывешена на черной доске при въезде в деревню). Возможно, случайность, что как раз она утверждает, что задания невыполнимы… Мы видим, естественно, трудности, с которыми все осуществляется. Но это уже другая глава. Еще расскажу Вам об этом. Теперь должна спешить, мы (моя врач и я) идем на рентген…

Смогли ли Вы что-нибудь добиться насчет продления моего пребывания в Москве? Надеюсь, еще получу от Вас весточку об этом. Боюсь, что одна я ничего не смогу достичь.

Вас приветствует

Ваша Грета Штеффин».

Каждое счастье, видимо, имеет свой зенит. До какого-то момента оно набирает ход и кажется бесконечным. А потом настает это мгновение — не всегда даже отчетливо различимое и слышное, так вроде бы, как легкий щелчок выключенного будильника, — и что-то безвозвратно меняется, пропадает. Дни начинают лететь как сумасшедшие. Нет прежнего пьянящего ощущения беспредельности. И где-то близко уже торчит рубеж, о котором не задумывался прежде.

Так получилось и у Греты. То ли после благополучного еженедельного рентгеноснимка и анализов, которые совпали по времени с экскурсиями в колхоз и большим письмом Брехту. То ли после отъезда Павлова…

Все это почему-то произошло сразу. И хотя события были совершенно разные, после них что-то неповторимо утратилось. Здоровье быстро возвращалось. Процедуры становились формальностью, без мысли о болезни. Иногда Грета ловила себя на беспричинной радости. Хотелось вдруг, как девчонке, ринуться и бежать по пустынной кипарисовой аллее. Но дни почему-то стали как бы тусклей и однообразней. Словно бы исчез прежний смак здешнего пребывания, неуловимый, как аромат тех крымских яблок. И хотя оставалось еще около двух недель сроку, Грета почему-то неизменно замечала теперь в коридоре вывеску «Камера хранения», где лежал ее коричневый дорожный чемодан. А тут еще погода испортилась. Пошли дожди.

«Сегодня у нас первый дождливый день, — писала она Брехту 14 июня. — Все сидят кружком по комнатам и не знают, чем заняться. К чтению тоже не тянет, потому что не остаешься один в комнате. Ну, через девять дней все это будет позади. Мы уже снаряжаемся.

Своеобразно, что только что были в санатории почти исключительно партийные работники, руководители и т. д. Спустя несколько дней с новым заездом прибыло больше членов ударных бригад с предприятий. Теперь это отличие ощущается во всей атмосфере санатория.

Написала Лацис, но она не ответила…