Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени

Итак, вот что за материалы оказались передо мной. И чем больше я их читал, тем более открывался живой драматизм отраженных в них событий.

Тут схлестнулись и переплелись решающие повороты в человеческих судьбах, в том числе в биографии такого художника, как Б. Брехт, с уже обозначившимся крутым изломом истории. Каждый участник действовал в предельно напряженной ситуации. Характеры, насколько удавалось судить, обнаруживались с особой откровенностью.

Уже первые обследования того, что называют «окрестностями образа», показывали, что драматизм пронизывает даже мельчайшие сцепления жизненных и литературных фактов.

Вот один из примеров.

В завершающем письме М. Я. Аплетину из Владивостока от 11 июня 1941 года Брехт упоминает о фигурках маленьких слоников, которые он хотел бы, чтобы извлекли из Гретиного чемодана и прислали ему на память.

Как оказывается, фигурки эти обладали для автора письма не только житейской 'символикой. Они, эти слоники, что и вызывало, собственно, азарт поиска, — из фактов поэтического отношения к действительности не раз перевоплощались в факты поэзии Б. Брехта.

Это было целое стадо слоников. Возможно, даже не единственное. Фигурки малюсеньких гигантов из кости и дерева, собранные и добытые по разным случаям Брехтом, в основном во время заграничных поездок. Клыкастое и добродушное стадо, что с годами росло у старинных друзей, к которым он был особенно привязан, в том числе у Маргарет Штеффин. Фигурки были со значением, и каждый слон имел кличку.

Тема «слоников» неоднократно возникает в письмах и дневниках Брехта.

В канун нового, 1936 года Брехт, находившийся тогда в Нью-Йорке, где ставил в рабочем театре свою пьесу «Мать» (по роману М. Горького), сообщает М. Штеффин о посланном ей рождественском подарке. Среди нескольких вещей, отправленных с подвернувшейся оказией в Данию, есть и «…маленький слон из слоновой кости, и он должен называться Нью-Йоркским в стаде моих слонов, — пишет Брехт, — которые должны оберегать тебя… Из-за «Нью-Йоркского» я совершил маленькую поездку…»

Судя по другому письму, написанному между 7 и 19 января 1936 года, к рождественской посылке, было приложено «наставление к употреблению», а Нью-Йоркский слон был «…маленький (совсем маленький)… из слоновой кости» и разыскивался с особыми стараниями.

И в прощальное свое посещение лечебницы «Высокие горы» 30 мая 1941 года, за несколько часов до отъезда во Владивосток, Брехт оставил М. Штеффин подобный же талисман, стража-слоника…

Переписка с М. Штеффин указывает жизненные истоки некоторых сонетов Б. Брехта, где уже известные нам слоники преображаются в поэтические персонажи.

«А о слоне я начал писать сонет, точно так же, как и ты, и как раз в то же самое время», — сообщает Брехт в уже цитированном январском письме 1936 года.

Слоны — счет долгим разлукам, память о неделях и месяцах, когда нарушался ход времени… Поверенные и хранители чувств, свита заветных совместных представлений… Полпреды верности… Грозные силачи и мудрые советчики, стражи и пажи, когда она в одиночестве, а его нет рядом… До такого обобщающего смысла возводятся образы «слоников» в сонетах Брехта.

Направленность этой образной символики можно почувствовать хотя бы на примере шутливого сонета, написанного Б. Брехтом, судя по деталям, вероятно, в Париже, недалеко по времени от упоминавшейся поездки в Нью-Йорк. Речь идет о каре, которая постигла лирического героя, не отличавшегося аккуратностью в ответах на письма, после того как неожиданно замолчала его корреспондентка:

(Перевод Н. Лиховой)

Разгневанное слоновье стадо в сонете Брехта уже почти подобно фуриям мести из греческой мифологии, потому что в данном случае это — угрызения совести самого героя… В такой символ преобразует игрушечных «каминных» слоников фантазия поэта!..

Чрезвычайно интересно еще одно вновь обнаруженное письмо, отправленное Брехтом из Англии на Кавказ М. Штеффин между 13–25 ноября 1934 года (судя по датировке, проставленной позже рукой адресата). Из него выступают жизненные истоки одного из «Английских сонетов» Брехта, названного «Покупка апельсин».

Фрукты — первое, что всегда требовалось туберкулезнице. И вот какой случай произошел с автором письма на одном из лондонских перекрестков. «Вчера вечером я проходил по улице… — сообщает Брехт. — Там стоял торговец с тележкой, полной апельсин. «Надо будет купить несколько штук для Греты», — подумал я. И пару минут, под впечатлением своего заблуждения, я все-таки видел тебя здесь ожидающей меня…»

В лирическом стихотворном послании намеренно воспроизводится ситуация, близкая к реальной:

(Перевод Н. Лиховой)

«Ведь апельсины быть всегда должны! Как руки у тебя, они теплы, влажны. В кармане мелочь выловил поспешно». Автоматизм поступка — прочность привязанностей — срабатывает прежде, чем голос рассудка: «Внезапно стало горько ясно — я в Англии, где не было тебя и нет…»

Верным будет сказать вот что. Если бы даже Маргарет Штеффин была только адресатом и прообразом героини поэзии Брехта, то и тогда, возможно, о ней стоило бы писать. Влияние этой незаурядной личности на. Брехта и его музу было весьма значительным. Немало стихотворных произведений — лирических циклов, пафосных гражданских посланий, сонетов — навеяно ее обликом, посвящено или адресовано М. Штеффин.

Но М. Штеффин была не только прообразом поэтических героинь Брехта, включая все спектры этого понятия — нравственный, гражданский, эстетический. В течение почти десятилетия она работала с Брехтом, активно участвовала в создании многих его произведений.

За годы творческого содружества она стала для Б. Брехта не просто незаменимой сотрудницей, ценителем написанного, которому он безраздельно доверял, его критической совестью, а часто и соавтором многих страниц возникавших произведений. Она не чуралась никаких ролей в ежедневном совместном труде. Сама способный литератор, переводчик и писатель, М. Штеффин была для Брехта стенографисткой, делопроизводителем, референтом, доверенным представителем, курьером. «Питомцем» и вместе с тем «воспитателем» — по определению самого Брехта.