Анатолий Мариенгоф - Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги

– Тем хуже, если у вас каждый раз серьезно. Значит, вам нельзя прощать.

– Любовь – это… это… как искусство. Она должна быть всегда очень большая и очень серьезная.

– Вместо «всегда» я бы предложил слово «иногда».

– Помолчи. Я хочу рассказать про бога.

– Рассказывай, рассказывай.

– И вот в прелестный весенний день я прочла в «Юманите», что он в Париже. Мы с Анатолем Франсом были читателями этой газеты «с сумасшедшинкой». Так говорил мэтр.

Айседора приподняла веки и, скосив глаз, лукаво взглянула на меня.

– Пообедать с ним, наедине, вдвоем! С самым красивым богом из тех, которых я знала.

– Но не с самым молодым, Изадора.

– Для нас, женщин, возраст не главное в любви.

– Будто?

– Мы ведь, Анатоль, в этом не так примитивны, как вы, мужчины.

– Допустим.

А Есенина Айседора называла ангелом и в этом хотела убедить как можно большее число людей. Поэтому на стенах, столах и зеркалах она весьма усердно писала губной помадой: «Есенин – Ангель», «Есенин – Ангель», «Есенин – Ангель».

– И вот, – продолжала Дункан, – я позвонила богу по телефону. О, как я была счастлива! Он милостиво согласился приехать в ресторан.

– Ну, ну!

– Я попросила сервировать нам столик не в общей зале…

– Само собой.

– Боги не опаздывают к обеду. Ровно в семь он уже заложил уголок салфетки за свой крахмальный воротничок.

У нее от смеха опять порозовели уши.

– Сам понимаешь, мой друг, что после второго бокала шампанского я уже не могла усидеть на своем стуле.

– Ясно!

– Я подошла к Станиславскому и взяла в ладони его голову.

– Ясно!

– Тогда пенсне упало с его носа и он зажмурил глаза. Вероятно, от страха.

– А ты, конечно, этим воспользовалась и поцеловала его в губы?

– Нет, – вздохнула Изадора, – в губы не удалось. Он их слишком крепко сжал.

– Он же бог.

– Я хотела огорчиться, но не успела.

– Неужели бог разжал губы?

– Да!.. Но только для того, чтобы взволнованно спросить меня: «Изадора, а что мы будем делать с нашими детьми?»

Об этой очаровательной встрече Дункан как будто где-то написала. Но я рассказал с ее слов.

– Ты это не выдумала, Изадора? Так и спросил: «Что мы будем делать с нашими детьми?»

– Слово в слово. Я стал хохотать.

– Вот! Вот! То же самое случилось и со мной. Огромное несчастье! Я стала смеяться. Ужасно смеяться. Так смеяться, что слезы падали с моих глаз в салат «латю». Это, наверно, непростительно? Но я же не сошла с неба. Я просто человек. Даже хуже – я женщина.

– Лучшая из женщин!

– Ты скажи это Есенину.

– Обязательно.

Она благодарно сжала мне руку и заключила:

– Станиславский, разумеется, сказал то самое, что должен был сказать. Ведь бог, как известно из Библии, относится ко всему очень-очень серьезно.

– Это верно. Даже к искусству. Даже в наше время!

– А я? Я тоже! – с жаром воскликнула Изадора. – Даже к танцевальному искусству.

– Знаю.

– Над которым ты посмеиваешься.

– Над твоим, Изадора, никогда!

Она приехала в Советскую Россию только потому, что ей был обещан… храм Христа Спасителя. Обычные театральные помещения больше не вдохновляли Дункан. Дух великой босоножки парил очень высоко. Она хотела вдыхать не пыль кулис, а сладчайший фимиам. И обращать взор не к театральному потолку, а к куполу, напоминающему небеса. Пресыщенная зрителем (к слову, ставшем на Западе менее восторженным: ведь актрис любят до первых морщинок) – она жаждала прихожан.

Огромный, но неуклюжий храм Христа у Пречистенских ворот ей где-то за границей лично преподнес на словах наш очаровательный народный комиссар просвещения.

Право, эпитет «очаровательный» довольно точен по отношению к Анатолию Васильевичу Луначарскому. Ведь он не только управлял крупнейшим революционным департаментом, но и писал стихи, пьесы, трактаты по эстетике, говорил, как Демосфен, и предсказывал будущее, преимущественно хорошеньким женщинам, по линиям их нежных ладоней.

Да и с Господом Богом (с настоящим, с Саваофом) у него, как известно, в недалеком прошлом был флиртик.

Соблазненная храмом Христа Спасителя, Айседора Дункан не то что приехала к нам, а на крыльях, как говорится, прилетела.

И очень рассердилась: очаровательный нарком надул ее. Вероятно, потому, что слишком смело, без согласования с политбюро, раздавал храмы босоножкам.

Я потом весело сочувствовал Айседоре:

– Ах, бедняжка, бедняжка, в Большом театре приходит ся тебе танцевать! Какое несчастье!

Но ей было не до смеха.

– Новость! Наш театр едет за границу.

Моя некрасивая красавица сегодня не сбросила мне на руки шубку и даже позабыла снять боты.

– Таиров только что объявил это. Было общее собрание. Все прыгали от радости. Старики выше всех. Уварова тоже прыгала.

Эта актриса играла комических старух.

– Понимаешь?

– Понимаю. Давай, Нюха, шубку.

– Театр едет во Францию, в Германию и, наверно, в Америку.

– Ух ты!

– В Париж… А?.. Здорово?

Словно предугадав гастроли, Мартышка четвертый месяц занималась с француженкой языком и уже читала со словариком французские романы.

– В Париж, Толюха!

– И ты ведь поедешь. Она сняла боты:

– А вот об этом еще надо подумать.

– Чего же тут думать?

– Как чего?..

– Ах, да… ты про это?

– Вот и давай решать.

– Нет, Нюша, решать будешь ты.

– Почему только я?

– Рожать-то тебе, а не мне.

– Но иметь сына или не иметь – это касается нас обоих. Не так ли?

Мы оба были уверены, что изготовляется мужчина.

– Или тебя это не очень касается? Я ответил каким-то междометием.

– Вот, Толя, и надо решать: Париж или сын.

– Думай, Нюша. Хорошенько думай. И решай.

– А я уже давно решила. Конечно, сын.

Я поцеловал ее в губы и сказал:

– Ты у меня, Мартышка, настоящий человек. Совсем настоящий. Хотя носа у тебя действительно маловато. Впрочем, я с первого взгляда не сомневался, что ты настоящая.

– Дурень! Это ведь только влюбляются с первого взгляда.

– Нет, шалишь! Все самое большое и хорошее делается с первого взгляда. И влюбляются с первого, и не сомневаются с первого, и предлагают руку с сердцем с первого. Все, все!

– Между прочим, ты мне их еще не предлагал.

– Неужели забыл?

– Ага! Ты ведь такой рассеянный.

А ночью, в кровати, при потушенной электрической лампочке, я ей сказал:

– Знаешь, Нюха…

– Знаю, знаю. Спи.

Она, конечно, сразу поняла, что я собрался утешать ее.

– Подожди засыпать, Нюха.

– О-о-ой! – простонала она.

– Понимаешь, есть наши русские повадки, которых я терпеть не могу.

– По матушке посылать? Я горячо возразил:

– Нет, эта очень милая! Я о других говорю. Ну, скажем, давать честное слово и не выполнять его.

– Спи, Длинный. Завтра дашь слово.