Анатолий Мариенгоф - Екатерина

21 апреля 1729 года в городе Штетине у генерал-майора прусской службы, проживавшего в угловом доме № 791 по Домштрассе, родилась дочь.

Для углового дома это явилось событием. Впрочем, по случаю рождения девочки несколько раз выпалили из пушки в пехотном полку № 8, которым командовал генерал-майор.

Нельзя сказать, чтобы тридцатидевятилетний отец был особенно счастлив. Какой же уважающий себя солдат мечтает о дочери?

Роды были тяжелые, и потребовалось немалое акушерское искусство, чтобы в конце концов появилась на свет девочка.

Когда отцу принесли новорожденную, он ее оглядел с вымуштрованной добросовестностью, но из чужих рук.

У генерал-майора были круглые глаза, по-лошадином красивые. Для полного сходства с глазами благородного животного им не хватало лошадиной задумчивости.

Оглядев дочь, генерал-майор сказал резким некомнатным голосом:

— Унести.

Казалось, что он отдал приказ своему пехотному полку, проводившему экзерциции на городском плацу.

Оставшись один, отец крупным солдатским шагом подошел к двери и запер ее на ключ, словно для того, чтобы убежать от стыда. У его ребенка было жидкое воспаленное тельце и непомерно большая лысая и лобастая голова, и слезящиеся глаза в красных веках, и руки словно корешки, а ноготки прелестные — миндалинками. Но их увидела только мать, находящаяся в полубеспамятстве. А все остальное она проглядела.

Генерал час от часу становился мрачнее. Он маршировал по комнате. Ему казалось, что его колебали мысли. Но как человек, не привыкший думать, он все время одну и ту же фразу, обидную для своего ребенка, ворочал и переворачивал в голове. Потом генерал сел в кресло, подставив кулаки под мясистые щеки. Отвис второй подбородок. Все та же фраза разбухала в мозгу. Генерал физически ощущал, как тесно мыслям в черепной коробке. Ему чудилось, что лобные кости болезненно растягиваются, что они растягиваются от мыслей, которых не было. Генерал думать не умел, а подумать ему не мешало бы. Ну, хотя бы о своих победах над трактирными служанками в дни Нидерландского похода. А девки с острова Рюгена? А померанские солдатки? А война за Испанское наследство? Хорошенькие чертовки таскались за армией.

Но у генерал плохая память.

Несколькими годами позже, уже в чине генерал-лейтенанта, небо подарит ему наследника (Боже мой, до чего же неточно мы выражаемся!). Мальчик родится с усыхающей ножкой. Его детским товарищем станет костыль.

Вторая и третья дочь генерала не задержатся на белом свете. А на пятьдесят втором году жизни у главы дома, после удара, отнимется левая половина тела. Нам кажется, что в жилах генерал-майора прусской службы князя Христиана-Августа из Ангальт-Цербстского дома текла грязна кровь.

Вдовствующая герцогиня Брауншвейг-Вольфенбютельская являлась родственницей, крестной матерью и, что самое важное, благодетельницей Голштин-Готторпской принцессы Иоганны-Елисаветы.

Поэтому, когда герцогиня-благодетельница решила, что генерал-майор прусской службы князь Христиан-Август Ангальт-Цербстский будет прекрасным мужем для хорошенькой принцессы, последней ничего не оставалось, как с этим согласиться.

В Брауншвейг-Вольфенбютельском забавном замке сыграли свадьбу. Герцогиня дала своей воспитаннице кой-какое приданое. Между молодыми была разница в годах малым меньше, чем в четверть века.

Супруги, в ожидании смерти владетельного принца Ангальт-Цербстского княжества, поселились в Штетине в угловом доме по Соборной улице, принадлежавшем господину Ашерслебену, председателю местной торговой палаты.

Ждать смерти владетельного принца нашим супругам пришлось пятнадцать лет. Наконец, в 1742 году, они облегченно вздохнули: душа принца-кузена отлетела. Управление княжеством перешло к Христиану-Августу и его старшему брату. Обширности ангальт-цербстских земель вряд ли позавидовал бы пензенский помещик не бог весть какой вельможности.

Штетинское семейство перебралось в Цербст. Однако и это удовольствие было испорчено тем, что в одном доме очутилась целая куча родственников. Но не станем забегать вперед.

Девятнадцатилетняя кормилица, жена барабанщика, с античным бесстыдством вынула розовую грудь, имевшую форму мяча, и заткнула соском как пробкой маленькую орущую пасть.

В комнату вошло солнце.

Генерал улыбался. Радость его была неподдельна, а улыбка чем-то напоминала виляющий собачий хвост. Генерал не мог бы, подобно собаке, словами выразить свое настроение.

— Итак, — сказал он, — мы наречем ее Софией-Августой-Фредерикой в честь теток.

Молоко, перелившись через губки ребенка, потекло по розовому подбородку и окапало кружева, пенящиеся вокруг воспаленного тельца.

— Мы будем называть ее Фике. Правда, это отличное имя?

— Да, это отличное имя, — повторила мать, распластанная на простыне.

Роженица была так худа, что казалось, будто одеяло неряшливо брошено прямо на кровать: тело не образовало никакой горки.

Большие синие глаза смотрели на мужа и не понимали, чему он радуется. «Впрочем, — подумала роженица, — он может радоваться, у него мясистые щеки и два подбородка».

— А почему у Фике заплаканные глаза? Не мучилась ли она животом? — спросил отец.

Вместо ответа прозрачная женщина провела рукой по вискам: генерал не умел говорить тихо, по-комнатному.

— Это они у нее слезятся, — ответила кормилица.

— Чепуха, у Фике отличные глаза! Они горят, как пуговицы на мундире, — сказал генерал и заулыбался.

Блаженная родительская слепота осенила его своей благодатью с небольшим запозданием.

А Иоганна-Елисавета успела даже забыть, что у дочери необыкновенные ноготки-миндалинки. Молодая женщина думала о себе.

— Принесите мне ручное зеркальце, — попросила она мужа.

Генерал ткнулся туда-сюда и не нашел. Хотел переложить с кресла на столик молитвенник. Из него выпало зеркало. Оно не разбилось. Генерал выпрямился. Он был к Богу прилежен. Красная сеточка затянула белки круглых глаз, лишенных лошадиной мечтательности. Видимо, кровь прилила к голове. Генерал несколько раз провел прямой ладонью по волосам, гладко зачесанным и связанным назади в пучок, согласно моде Фридриха-Вильгельма.

— Каким образом ваше зеркало попало в молитвенник? — спросил он жену недовольным голосом.

Больная лежала с опущенными веками. Ей почему-то было приятно, что она обеспокоила и озлила этого прусского служаку с мясистыми щеками.