Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Но Иоганна-Елисавета не выложила еще и половины имеющихся доводов. «В ней, например, души не чает бабушка герцога Карла. Какая необыкновенная старуха! Одна ее дочь замужем за императором Карлом VI, другая была за русским венценосцем, третья за герцогом. О, больше половины королей, королев, императоров и императриц Европы окажутся скоро ее внуками и внучками. Ради одной этой почтенной особы следовало бы как можно чаще посещать Брауншвейг».

Старик сказал:

— Брауншвейг — хороший город. В нем родился Ганс Юрген, изобретатель прялки.

«Нет, этот господин Больхаген, этот морщинистый гриб положительно издевается надо мной», — решила молодая женщина.

Ей пришлось снова придерживать груди: «О, совершенно напрасно господин Больхаген столь уменьшительного мнения о Брауншвейге. Герцогский двор во всем превосходит двор прусский. Какое величие! Какое великолепие! Балы, оперы, концерты, охоты, прогулки. Там уже никто не будет закатывать глаза к небу при виде фижм.

Известно ли господину Больхагену, что в Брауншвейге можно встретить сколько угодно кавалеров, подкладывающих китовый ус под фалды кафтана. Какое подражание женской моде! Что сказал бы король Фридрих-Вильгельм, увидев подле своего трона мужчину в кринолине? А между тем это так элегантно!»

Христиан-Август провел ладонью по волосам: «Ах, не чересчур ли жена проворна на язык: тараторит, тараторит, тараторит». А когда Иоганна была невестой, генерал говорил ей: «Вы щебечете».

— Кроме того, господин Больхаген забывает, что я мать.

Умный старик усмехнулся: «Оказывается, это он забывает, что она мать».

Иоганна-Елисавета поправила чепчик на бритой головке своей дочери:

— Не успеешь оглянуться, как Фике станет девушкой. Или вы, может быть, полагаете, господа, что я собираюсь выдать ее замуж за сына аптекаря?

У Фике язычок «сделался сухим, а щеки пунцовыми». На крепостном валу трепетали липы.

Мадмуазель Бабет, уложив Фике, вышла по нужде. Как только девочка осталась одна в комнате, она оседлала подушку и стала скакать по кровати. Она скакала до изнеможения. Вернувшаяся воспитательница застала ее тихой, улыбающейся.

Бабет задула огонь.

Фике принялась считать, прижимая к ладоням пальчики, покрытые болячками: «Первая за императором Карлом, вторая за русским королем, третья…»

Всю ночь золотушной девочке снились короны, короны, короны.

У Фике на коленях лежала большая французская книга в красном переплете. «Фике должна знать много басен Лафонтена, очень много. Она дурнушка, ей надо быть умной и образованной, чтобы какой-нибудь принц из соседей взял ее в жены» — так все говорили: и мама, и мадмуазель Бабет, и господин пастор.

Третьего дня у Фике уже отняли куклы. Она не плакала. Она теперь будет играть с носовым платком.

Бабет смотрела в окно.

До чего же грустны ноябрьские сумерки в Штетине. А где они не грустны? Ах нет, в Штетине особенно! В Штетине они не имеют цвета, не имеют начала, не имеют конца. Так кажется.

Ветер выл.

«Самое гадкое, — подумала Фике, — когда воет ветер, или когда воет скрипка или собака. А другим людям почему-то скрипка и орган нравятся, а если воет собака, они сердятся». Фике это было непонятно, «Не все ли равно».

Бабет сказала:

— А теперь прочтем вечернюю молитву.

Девочка опустилась на колени. Но читать молитву она не смогла. Ее стал душить кашель. Пришлось взять Фике на руки и отнести на кровать.

Утром мягкой стопой вошел в комнату врач. Он был в красном плаще, в башмаках с тупыми носками и при шпаге. Но рассуждения порядочного в медицинских науках не имел.

Болезнь, начавшаяся рвотным кашлем и колотьями в левом боку и сильным жаром, имела бедственные следствия: у ребенка искривился позвоночник.

Врач в красном плаще входил и уходил мягкой стопой, а худенькое тельце имело вид зигзага: одно плечо встало над другим, под крайним коротким ребром образовалась впадина, правое бедро опустилось, а тонкая шея сломалась, как стебелек, и окостенела.

Круглые глаза Христиана-Августа обрели лошадиную задумчивость, Иоганна перестала говорить о брауншвейгских маскарадах.

Неслышно скользил по комнате мальчик с усыхающей ножкой.

Старый умный господин Больхаген сказал:

— Придется позвать палача. В Штетине только он один знает, как лечить такую болезнь.

Молодая женщина не решилась возражать. Она только разъяснила: «Конечно, ей бы не хотелось звать палача к кровати своей дочери, но так как в Штетине никто не знает, как приступить к ужасной болезни, то волей-неволей придется за ним послать».

На другой день, вместо врача в красном плаще, в комнату вошел палач.

Волосы висели у него по щекам, как собачьи уши. Рот был сухой, пасторский. Веки низкие. Из-под кафтана полувоенного покроя смотрела рубашка, очень белая.

Палач попросил, чтобы все оставили комнату.

Осмотр больной длился час и пятнадцать минут.

У палача были пальцы длинные, тонкие, холодные. Казалось, что они сделаны из прутьев тюремной решетки. Когда он касался ими Фике, по телу девочки пробегала дрожь.

— Вы приехали из Берлина? — спросила Фике, принимая палача за доктора, очень знаменитого.

— Да, деточка.

— А почему у вас нет шпаги?

Палач не знал, что ответить. Наконец отцу и матери, и господину Больхагену было разрешено войти в комнату. Палач сказал:

— Я пришлю в замок девушку. Каждое утро натощак она будет натирать своей слюною больные части тела.

Фике заплакала.

Палач погладил ее по головке своими холодными длинными пальцами.

— Кроме того, я сделаю для вашего ребенка особый корсет. Не снимайте его ни днем, ни ночью. Приходить я буду через день. Девочка выпрямится.

Палач ушел.

У Иоганны-Елисаветы вырвался вздох облегчения. Христиан-Август смотрел на своего мудрого старого друга счастливыми глазами.

— Вы слыхали, господин Больхаген, что он сказал?

— Да, сударь.

— Он уверен, что Фике выпрямится.

— Да, он в этом уверен.

Палач приходил в замок, как обещал.

Через полтора года стали появляться надежды на выздоровление.

Слюна девственницы помогла.

Во дворе замка долгоногий офицер, сверкающий позументами, делал развод солдатам в красных штанах и синих мундирах.

Мальчик с усыхающей ножкой прилип к стеклу. Пухлый нос его расплющился в лепешку.

— Направо-о!.. Налево-о!.. — восклицал хромой мальчик, представляя себя долгоногим офицером в сверкающих позументах.

— Уходи к себе в комнату. Ты мне мешаешь, — строго сказала кривобокая девочка. Она заучивала наизусть псалом.

«Рассуди меня, Господи, ибо я в непорочности моей и, уповая на Господа, не поколеблюсь, искуси меня, Господи, и испытай меня; расплавь внутренности мои и сердце мое». Так начинался двадцать пятый псалом Давида. Двадцать четыре псалма Фике уже затвердила. Всего их сто пятьдесят.