Анатолий Мариенгоф - Екатерина

— Скажу.

— А Кругломордая не послушается.

— Не послушается, — опять согласилась Анна Леопольдовна.

В другом конце залы многомогущий Остерман в любезнейшей манере и речью вполне государственной, необыкновенно изысканной и совершенно непонятной, приводил в бешенство французского посланника.

«Мерзавец! Скотина! — беззвучно ругался тонконогий маркиз. — Богом клянусь, он способен любого человека посадить в дом умалишенных».

А благообразный старик все говорил, говорил и говорил на безукоризненном французском языке.

Это была знаменитая манера петровского дипломата, сделавшая его в глазах русских северным полубогом: на четырех европейских языках и одном древнем умел он приводить в бешенство иностранных министров.

Анна Леопольдовна с неохотой удалилась в дальнюю комнату.

— Зря все это, — толстым голосом сказала вдогонку девица.

Правительнице опять пришла в голову философическая мысль, что самое счастливое место на свете — кровать, а самая лучшая одежда — спальное платье. В обыкновенные дни она в нем и за обед садилась, и за карточный стол.

Елисавета подошла к Миниху. Старый любезник встретил ее щелком красных каблуков, взлетом седых бровей.

Голубые глаза Елисаветы — обещали, сулили.

Есть такие женщины, которые и в одиночестве полнейшем находясь, — обещают, сулят. Кому? Зеркалу, креслу, четырем стенам.

«Она бы сделала меня первым министром», — подумал Миних.

Финч, махнув тяжелыми веками в сторону фельдмаршала Миниха, шепнул на ухо маркизу:

— Какой необычайный случай: тигр, змея, лисица и осел уживаются под одним кафтаном.

Так можно было говорить только о человеке, доигрывающем свою политическую игру без единого козыря.

— Прекрасно сказано, — ответил Шетарди, — я, право, не представляю себе, чтобы портрет господина Миниха кто-либо нарисовал лучше. Вы, сударь, Тициан слова.

Финч поклонился. «Тициан слова!» Это приятно услышать, если даже и знаешь цену французской любезности.

«Конечно, льстец не кто иной, как фальшивомонетчик; но до чего бы грустно и тошно жилось на свете, если б этих мошенников сажали в яму, как того требует нелепая справедливость», — подумал англичанин. А сказал:

— Пойдемте, милейший маркиз, к царевне.

Два врага были неразлучны. Так обоим было спокойней.

Елисавета обернула к иностранным министрам свою сверкающую тарелку.

У Шетарди заныли его жидкие икры.

Финч замахал тяжелыми веками.

«Нет, такие женщины не делают государственных преступлений, они созданы для другого», — успокоил себя в мыслях граф Остерман. С самим собой он совещался и разговаривал на добром, совершенно понятном немецком языке.

Когда правительница прислала за Елисаветой и та, как говорили тогда, «выступкой павы» покинула залу, мужчинам сразу сделалось скучно.

Анна Леопольдовна встретила царевну рыбьим взглядом.

— Садись, матушка. Елисавета села в кресло, обитое зеленым штофом.

— Что это, матушка, слышала я, будто ваше высочество имеете корреспонденцию с армией неприятельскою и будто ваш медикус ездит к Шетардию и с ним фикции в той же силе делает.

— Вижу я, сестрица, что вам наговорили обо мне множество предерзостей.

— В письме из Бреславля советуют мне немедленно заарестовать медикуса вашего, — испуганно сказала Анна Леопольдовна и тут же добавила: — Но я, ваше высочество, всем этим слухам о вас не верю и Остерману не позже как вчера возражала, что вас, матушка, невинно обнесли.

Елисавета поднялась с кресла и, оправив фижмы, проговорила достойно:

— Я с неприятелем отечества, против которого мой родитель столько сражался и чьею злою пулею шляпа моего родителя пробита, никаких алианцев и корреспонденций не имею.

Рыжие конские хвосты, казалось, разбрасывали в ночи пламя, и копыта высекали пламя из белой земли.

— У, тихие дьяволы! — ругалась Елисавета. — Не лошади, а коровы.

Камер-юнкер Михаила Воронцов сказал:

— Помилуй, матушка, это вепри, ей-богу, чистые вепри.

Перед тем, как облаять лошадей, Елисавета подумала: «А что, как откроется секретная бумага, выданная стокгольмскому кабинету? У Остермана собачья ноздря, не дай, Господь, вынюхает».

Чего-чего только не наобещала Елисавета Петровна в этой бумаге исконным врагам своего отечества: и вознаградить-то их за все издержки по ведению войны с Россией, и снабжать-то их в течение всей своей жизни субсидиями, потихоньку от русской нации, и содействовать всяким их выгодам, и давать-то всякие торговые преимущества, и в союзы-то не вступать ни с кем, кроме как с ними, да с Францией. «А какие пользы от этой войны? Никаких! Только одна забота, — думала Елисавета, — ведь наущала Нолькена (это она про стокгольмского посла), чтобы у них, у шведов, в войске был племянник мой, герцог Голштинский. Может, и стали б тогда наши дурни класть мушкеты. Как же драться против крови Петра?»

А теперь Елисавете казалось, что эта несчастная для шведов война (а для России счастливая) вместо того, чтобы расшатать непрочный трон императора-младенца, только подперла его.

«O-o-ox!» — тяжело и смутно вздохнула Елисавета из собольих мехов.

Война была затеяна стокгольмским кабинетом по ее уговорам. Швеция рассчитывала вернуть обратно восточный берег Балтийского моря, отнятый у нее Петром.

— Решения нужно брать, ваше высочество, — сказал Михаила Воронцов, подписавший вместе с лекарем Лестоком, по доверию Елисаветы, секретную бумагу к стокгольмскому кабинету.

— Тяжко. Ум у меня, Михайла Ларивонович, в расстройствах.

— А мешкать неможно. Наутрие будет опубликован приказ, чтобы всем полкам гвардии быть готову к выступлению в Финляндию против шведа.

— Знаю, — сказала Елисавета.

— Вот и уйдут воины, не оказав вам, матушка, благодарности за похлебство.

— Знаю.

— Долго ли над Россией править Анне Леопольдовне с иноземщиками? Решайся, матушка. Пожалей себя и отечество.

— Как Господь!

Рыжие конские хвосты, казалось, разбрасывали в ночи пламя, и копыта высекали пламя из белой земли.

Елисавета боялась, что она «не изрядно одарила гвардейцев» и что в нужный час они не пойдут на Зимний императорский дом. Но казна ее была пуста, а французский посол выдал на свержение иноземного правления вместо пятнадцати тысяч, просимых дочерью Петра, всего две, да и то, как стало известно, занял их у одного чиновника своего посольства, обыгравшего в карты какого-то немца.

— А как скажешь, Михайла Ларивонович, пойдут гвардейцы?

— За гренадерскую роту Преображенского полка голову кладу, — сказал камер-юнкер, — они у меня вторую неделю из питейных домов не выходят.

И, спохватившись, добавил в строгости:

— За отечество, за дочь своего Творца (так в гвардейских полках называли Петра), и чтоб иноземщикам земля была пухом, готовы пролить кровь свою.