Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Купцы закрывали лавки без почина.

Попы гнусавили в пустых церквах.

«Как поживаете, Апемант? — Хотелось бы мне держать во рту палку, чтобы дать тебе полезный ответ».

Начался 1742 год.

— Опять в барабаны лупят.

— Опять.

— Шкура — она терпеливая.

— Терпеливая.

На скрещеньях улиц били в полосатые барабаны с латунными обручами и орали о публичной казни.

Когда генерал-фельдмаршал Миних взял регента Бирона и перед тем как отхватить Волынскому голову, тоже били в полосатые барабаны и орали.

Скудные люди останавливались средь пустынных улиц и равнодушно глазели на барабанщиков.

— Кого это, стало, еще?

— А бес их знает.

И не упомня немецких имен, шли дальше, думая о своеобычном.

На Сенатской площади, перед зданием коллегии, солдаты в сермяжных кафтанах соорудили эшафот.

Казнь была назначена на 18 января.

Конечно, спозаранок собрались зеваки. Мужчин было не так густо. Неужели женщины и дети любопытней до крови и чужого страданья?

Эшафот окружали мушкетеры Астраханского полка в черных шерстяных шляпах, заиндевевших на морозе. Ветер рвал с плеч астраханцев васильковые епанчи, застегнутые у шеи на медную пуговицу.

На эшафоте стояло бревно короткое и толстое, еще не обагренное. В бревне торчал топор. В обжорном ряду у лавок, где торгуют мясом, обычно стояли такие же бревна.

Остермана, поваленного подагрой и хирагрой, привезли на извозчичьих санях в одну лошадь. Миних, Головкин, Менгден, Темирязев и Левенвольде — пришли ногами.

Извозчичья клячонка остановилась. Остермана выволокли из саней и на носилках втащили на эшафот. Там стоял стул. Позаботились.

— Благодарен, много благодарен, — сказал Остерман и одернул лисью шубку и сел будто в кабинетское кресло своего второго департамента, где сосредотачивались дела иностранные и морские.

На помост взошел сенатский секретарь с приговором.

Остерман угодливо снял бархатный колпак. Невский свирепый ветер чуть было не содрал с головы куцый парик.

Сенатский секретарь начал чтение.

Женщинам и детям стало скучно.

Остерман слушал внимательно и в мыслях почему-то придирался не к существу, а к неправильностям и к грубости слога. Он со времен Петра был в Российской империи первым слогистом.

Сенатский секретарь читал долго. Астраханский полк, обутый в тупоносые черные башмаки на высоких каблуках, отмораживал ноги.

У Остермана устала шея. Тогда он подпер желтым ногтем большого пальца упрямый подбородок, обросший белым волосом.

Сенатский секретарь читал.

«Ничего не умеют», — думал приговариваемый к колесованию.

Но колеса не заготовили.

Все, что писал и говорил граф Остерман при шести правительствах Российской Империи, можно было понять двояким образом. А тут в бумаге седьмого правительства, которое втащило его на эшафот, как ни тужься, нельзя было выискать второй мысли, противоположной.

Обвинялся Остерман в утайке тестамента «блаженныя памяти императрицы Екатерины I», по которому выходило, что ежели великий князь (т. е. Петр II) без наследников преставился, то имеет по нем наследовать цесаревна Анна и ее десценденты (голштинский, значит, уродец), по ней цесаревна Елисавета и ее десценденты, «однако ж никто никогда Российским престолом владеть не может, который не греческого закона».

И еще обвинялся Остерман в составлении свадебного проекта для Елисаветы, предлагая ее выдать за чужеземного убогого принца. И еще в учинении Елисавете разных озлоблений. И еще…

Миних, Головкин, Левенвольде, Менгден и Темирязев расставлены были в полукружок подле эшафота. На победителе герцога Бирона и многих народов вихрился красный плащ, поверх кафтана цвета лезвия шпаги. Держался Миних прямо, как палку проглотил, и даже озирал астраханцев злыми глазами. Однако лицо его, красивое чертами, было будто вылеплено из снега. При заарестовании, в ночь на 25 ноября, мушкетеры изрядно поколотили генерал-фельдмаршала. На переносице, над левым глазом, над губой, на скуле повскакали багровые дули и Щедрины, но, как следствие протянулось, то и негодь вся с лица, красивого чертами, поуспевала отвалиться.

Когда сенатский секретарь дочитал приговор до конца, к Остерману подошли солдаты, подняли его со стула и положили лицом вниз на пол.

Женщины с превеликой живостью похватали детей на руки, а которые — посадили к себе на плечи, чтобы лучше было глазеть.

Палач сдернул с приговоренного куцый парик и расстегнул ворот как у шлафрока его, так и у рубахи. Обнажилась желтая жилистая шея.

Женщинам и детям не было скучно.

Палач швырнул старика на плаху и ухватил за волосы, Головкин, Левенвольде, Менгден и Темирязев потупились, а Миних, улыбнувшись непритворно, не опустил глаз. В эту минуту он забыл, что ему следующему всходить на эшафот. Левенвольде — в прошлом красавец, игрок и волокита, услыхал подле себя: «Сие не худо!» Он подумал, что генерал-фельдмаршал сошел с ума.

Второй палач поднял топор.

Тут сенатский секретарь не торопясь вынул другую бумагу и прочел:

— Бог и государыня даруют тебе жизнь.

Остермана подняли.

Миних выпятил с презрительностью нижнюю губу.

Из толпы первой стала лаяться купецкая жена в куньей шубе; а за ней и другие.

— Прошу вас возвратить мне мой парик и шапку, — сказал тихим голосом помилованный.

Подали. Напялил.

Застегнул дрожащими пальцами ворот у рубахи и у шлафрока.

Астраханского полка долгоносый профос, в сермяжном кафтане с зелеными обшлагами и в козлиных штанах, вытер кулаком слезу.

Солдаты снесли помилованного с помоста.

Извозчичья клячонка помахивала хвостом-ледышкой.

Остерман одернул лисью поколенную шубку, поудобней лег в санях и, хрустнув костяшками худых пальцев с желтыми ногтями, вторично подумал о Елисавете и сенаторах ее: «Ничего не умеют».

Миних, Головкин, Левенвольде, Менгден и Темирязев на эшафот не всходили.

«В Сибирь!»

И поехали: Остерман в Березов, Миних в Пелым.

Бирону же милость — из Пелыма в Ярославль.

У околицы сани, увозящие Миниха, и сани, возвращающие Бирона, повстречались.

У Фике распухли губы от поцелуев.

— Довольно. А то мне будет больно дотронуться ртом до чашки, и я не смогу вечером пить чай. Это огорчит мою маму.

— Любите ли вы меня, милая Фике?

— Да! Очень! — и прижавшись головой к широкой груди красивого офицера прусской службы, она добавила: — Вы же мой дядя, как я могу вас не любить?

Она сказала это тоном ближайшей родственницы и вполне искренно. Так, по крайней мере, показалось принцу Георгу-Людвигу, родному брату ее матери, красивому офицеру.