Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Но правительница не договорила. Она увидела медных двухголовых орлов, страусовые перья и красные Преображенские воротники.

— Худое дело, с кумовьями пришла, — шепнула с мрачным юмором девица Юлия Менгден.

— Собирайтесь, сестрица, — приказала Елисавета.

Правительница растерянно взглянула на верзил.

Щеки и носы их, распаленные водкой и морозом, были подобны обмякшим кирпичам.

— Нехорошо мне при них из кровати вылазить.

— Ничего, сестрица, при них можно, это мои дети, — успокоила Елисавета.

Гренадер с разрубленной бровью подал правительнице белье и чулки на штыке.

— Натягивай, мать.

Правительница стала ловить руки Елисаветы.

— Матушка, ваше высочество, не разлучай меня с Юлией!

И плакала навзрыд.

— Ладно уж, не разлучу, — сказала Елисавета. — Ну? Готовы? Идем в сани садиться.

Елисавета сделалась полковником Преображенского, Семеновского, Измайловского, Конной Гвардии и Кирасирского полков, а также императрицею Всероссийской.

Села же она на родительский престол по прошению всех верноподданных, «а наипаче и особливо лейб-гвардии нашей полков». Так говорилось в манифесте, выпущенном по сему случаю.

31 декабря по именному указу Гренадерская рота, с которой Елисавета спасала отечество, стала именоваться Лейб-Компанией.

Капитан-поручик в ней равнялся полному генералу, поручик — генерал-лейтенанту, подпоручик — генерал-майору, прапорщик — полковнику, сержант — подполковнику, капрал — капитану.

Унтер-офицеры, капралы и рядовые получили дворянство и гербы с надписью: «За ревность и верность».

Кое-что перепало и деньгами. Поделили меж собой и деревеньки с крепостными, что отписаны были у заарестованных в ночь на 25 ноября. Даже юбки, рубахи, чулки, белье постельное, наряды ношеные и прочее тряпочное добро Минихши и Остерманихи раздарила Елисавета своим камергерам и камер-юнкерам.

На оборотной стороне рубля приказано было чеканить фигуру гренадера.

Елисавета сказала барону Корфу:

— Вот вам наказ, сударь, поспешайте-ка в Киль за племянником моим, герцогом Голштинским.

Полковник Преображенского, Семеновского, Измайловского, Конной Гвардии и Кирасирского полков был — хорошей теткой.

— Неотлагательные, сударь, имею желания увидеть его перед собой.

У полковника пяти полков увлажнились глаза.

— Я к племяннику моему питаю родственные чувствия, всем сердцем моим питаю.

Тут Елисавета вспомнила сестру свою Анну, выпихнутую из России князем Меншиковым; вспомнила, как писала Маврутка Шепелева: «по всякий день варошитца у ней в брухе ваш будущий племянник».

Портрет герцога голштинского Карла-Петра-Ульриха висел на стене: голова редькой, уродец.

Елисавета с нежностью подняла на портрет влажные глаза.

И барон Корф тоже поднял. И подумал: «Экое неавантажное рыло». И стал глядеть на неавантажное рыло с полным восхищением.

Елисавета уронила мягкие руки на юбку: «Ах, как худо умирать в городе Кили».

«Будто где умирать приятно», — подумал барон.

«В Кили очен дажди велики и ветри». И Елисавета, сжав круглые колени, закачалась в кресле; из растворенных глаз стали падать слезы на юбку. «Кликнуть бы Маврутку, пусть рассказывает, как пелонки шили, как варошился племянник в брухе, как плакала сестра по России».

Тут Елисавете пришло на ум, что покойной сестры портрет, писанный прусским министром бароном Мардефельдом, имеется у Ангальт-Цербстской княгини Иоганны-Елисаветы.

«Надо б испросить».

Обтерла глаза платочком.

— А в Кили, сударь, неутомленно подвигайте племянника моего к отъезду. У меня и у России до него нужда. Поспешайте ж с Богом, и чтоб до великой грязи обратно быть в Петербурге.

По уходе Корфа позвала Воронцова и стала диктовать ему грамоту к Ангальт-Цербстской княгине.

«Светлейшая княгиня, дружелюбно-любезная племянница…»

Слова Елисавета произносила с распевом.

«Вашей любви писание от 27 минувшего декабря и содержанные в оном доброжелательные поздравления мне не инако как приятны быть могут».

И дальше сказала нацарапать о портрете.

Воронцов нацарапал.

— Огласите-ка, батюшка, Михайла Ларивонович, крайний артикул.

Михайла Ларивонович зачитал:

«Яко иного хорошого такого портрета здесь не находится, уступить и ко мне прислать изволите; а сию угодность во всех случаях взаимствовать сходна буду».

— Ладно. А подписуюсь так: вашей любви дружебноохотная Елисавет.

— Ну те-ка, друг мой Михайла Ларивонович, — сказала Елисавета, — узнайте, что там обрушилось?

Но узнавать не пришлось, так как вошел действительный тайный советник Лесток и в гневе объявил, что пьяный лейб-компанец, озлившись на кого-то, опрокинул стол со многими кувертами.

— Полными корзинами, ваше величество, выносят переколотые тарелки и блюда.

— Заарестовать его.

На другой день ни один лейб-компанец не изволил пожаловать во дворец.

— Где мои дети? Почему детей моих я не вижу? — спрашивала расстроенная императрица.

Воронцов догадался:

— Уж не в обидах ли они, ваше величество.

— За что ж в обидах?

— А крушителя-то фарфоров заарестовали.

Перепуганная Елисавета приказала немедленно освободить солдата. Тогда лейб-компанцы простили императрицу.

Домы покидались жителями.

«Доселе дремахом, а ныне увидахом что Остерман и Миних с своим сонмищем влезли в Россию, яко эмиссарии дьявольские» — это из проповеди ректора московской академии архимандрита Заиконоспасского монастыря Кирилла Флоринского.

Ворота стояли на запорах.

И солнце бывает белое, как сметана.

Священники и причт ходили на караулы к рогаткам и на пожары, и несли другие полицейские обязанности.

В стригольном ряду, где бездельно сидели фельдшеры с бритвами, прошел слух, что императрица повелела отращивать бороды.

— И водка не валит гвардейскую погань.

— Викториальные дни!

— Господи, словно в чуме город.

— Круто посолили.

— Батожья, что ли, на сукиных сынов нету?

— А ну, завяжи пламя в мешок.

— Господи!

Так разговаривали жители в Петербурге.

Преображенцы были мечены красными воротниками, семеновцы — синими, измайловцы — зелеными. У гренадеров усы были задраны черным воском. Лейб-компанцы имели помочи на плечах из витого шнура, конногвардейцы — золотые шарфы. Кирасиры расхаживали в тупоносых сапогах раструбами.

«Вы это называете поносом, навозом, испражнениями, экскрементами и как еще? А по-моему — это испанский шафран».

К извозчичьим становищам не подходили рядиться седоки; мерзли возницы и кони.

Государыня решила: «Из всей империи всех мужеска и женска пола жидов, со всем их имением, немедленно выслать за границу».