Анатолий Мариенгоф - Екатерина

— Я ж ему, проклятому каналье, шведу этому, разбила харю при Вильманштранде? — лениво вопрошала правительница.

— Уж так.

— И еще буду бить во всех сражениях, сколько захочу. Трус! Корова!

— А кто, матушка, научил Левенгаупта? Кто?

И девица Юлия Менгден, подзуживая правительницу, говорила, что стокгольмский кабинет подбит на войну царевной Елисаветой и ее медикусом Лестоком, и что затеяна эта война, чтобы подкопать трон под императором-младенцем, и что «Кругломордая» имеет дерзкие воображения из рук наших правление выдрать.

— Вот так бы я Кругломордую! — и девица с ожесточением сердца раздавила двумя пальцами большую блоху.

— Ну да, раздавишь ее, гвардейскую куму.

Анна Леопольдовна стала лениво разъяснять, что в дому у Елисаветы на Царицыном лугу «солдатские ассамблеи творятся» и что Елисавета без счету накрестила детей у преображенцев.

— Отправить бы янычаров к шведу под мортиры, — сказала девица Юлия Менгден.

— И Остерман ко мне с тою же пропозицией, — обрадовалась правительница империи, — может, и вправду всех их, янычаров этих, швед перебьет?

— Не перебьют, — сказала девица.

— И то.

Потом правительница стала тешить себя мыслью, что прикажет не давать Елисавете денег.

— Ну что она тогда крестникам в люльку класть будет? Шиш свой?

Девица молчала.

— Вот скажи, Юлинька, кому нужна Кругломордая с шишом своим масляным. Кому?

— У Франции, небось, золото возьмет, — утешила девица.

— И то! — спокойно отозвалась Анна Леопольдовна. — Франция ей денег не пожалеет.

Девица потянулась.

— Вставать, что ли? Куртаг скоро.

— Завалялись.

И высказав философическую мысль, что «самое, де, счастливое место на этом свете — кровать», правительница стала натягивать чулки на пупырчатые коленки.

У царевны Елисаветы лицо было круглое и белое, как тарелка, рот мягкий, красный, ноги длинные, зад широкий, плечи, позолоченные нежнейшим пушком.

В Санкт-Петербурге всякий рейтар, всякий мушкетер называл амуров ее: щеголь Нарышкин, Бутурлин, Шубин, гвардейский солдат, конюх Андрей Вожжинский, гребец с водной кареты Лялин, певчий Разумовский.

Да, бывают такие женщины, которых, мельком увидев в окне или в санях, мчащихся стремглав, или еще как в толкучести и мимоходе, потом через день-другой, а то и через год, а то и через десяток лет, а то и под вечер жизни, — видишь во сне и небезгрешно.

Елисавета была из числа таких женщин.

Она была хороша и для купца, и для попа, и для солдата.

Для покойного императора Петра II, приходившегося ей племянником, тоже была хороша. А он для нее — не очень; не польстилась.

В Россию приехало из Китая посольство с чем-то поздравлять Анну Иоанновну.

— Какую женщину в этой зале считаете вы самой красивой? — спросила рябая императрица желтого дипломата, окруженного петербургскими прелестницами.

— В звездную ночь трудно сказать, какая звезда самая блестящая, — увернулся посол.

Но китайские вежливости не по русскому нраву. Рябая императрица потребовала ответа более определенного.

Тогда китаец, отвесив поклон Елисавете, сказал:

— Если бы у этой принцессы глаза были немного поуже, красота ее стала бы смертоносной.

В большом петербургском доме был куртаг.

Искусанная блохами императрица смотрела рыбьим взглядом на явившихся.

Принесли графа Остермана, страдающего подагрой и хирагрой. При Анне Иоанновне он по годам не выходил из своих покоев, а тут, что ни день, таскали его в императорский дом.

Генерал-фельдмаршал граф фон Миних, завидя благообразную физиономию вносимого Остермана, круто повернулся на высоких красных каблуках. Ему хотелось, чтобы все видели, как он неглижирует министра иностранного и морского. Но все сделали вид, будто ничего и не приметили.

Однажды фельдмаршал Миних обедал у регента Бирона. «А врет английский посол, что Бирон с людьми говорит, как лошадь, а с лошадьми, как человек, — подумал фельдмаршал, — видит Бог, Бирон создание душевнейшее, а хозяин хлебосольный».

И за радушный обед сытый гость благодарил крепкими объятиями и горячими поцелуями.

А через несколько часов прислал за хлебосольным хозяином отряд мушкетеров со своим адъютантом.

Чтобы спасти жизнь и власть, страшный Бирон с криком «караул!» полез под кровать. Но из этой затеи ничего не вышло. Мушкетеры, издавав регенту пинков, завернули его в одеяло и бросили в карету, предоставленную для этой цели фельдмаршалом.

Все шло как по маслу. Миних стал первым министром. Анна Леопольдовна подарила девице Юлии Менгден четыре кафтана герцога Бирона, а на себя налепила Андреевский орден и звание правительницы — императором остался Иоанн VI, ее младенец. Низвергнутого регента сослали в Сибирь, в Пелым. Синод, министерство и генералитет объявили манифест от имени императора, сосущего грудь. А через четыре месяца страдающий подагрой и хирагрой граф Остерман выгнал из кабинета министров знаменитого фельдмаршала Миниха, победителя многих народов, и герцога Бирона.

Искусанная блохами, Анна Леопольдовна ходила взад и вперед, поглядывая рыбьим взглядом на явившихся.

— Обратите внимание на шею правительницы, — шепнул на ухо английскому посланнику господину Финчу его враг, посланник французский, маркиз де-ла-Шетарди, приехавший в Россию со 100 000 бутылок тонкого французского вина и со свитой, состоящей из дюжины атташе, полдюжины ксендзов, пятидесяти слуг и нескольких первоклассных поваров, среди которых блистал месье Боридо, имевший мировую известность.

— Статс-дамы и фрейлины обыкновенно замазывают белилами эти отвратительные пятнышки, — сказал англичанин совершенно спокойно.

«Черт возьми! То, что делает правительницу смешной, не портит ему настроения, — подумал француз с грустью, — уж не меняет ли Англия игру? Уж не предложил ли господин Финч пенсиона лекарю Елисаветы?»

Обе половинки двери отворились.

— Кругломорденькая пришла, — сказала девица Юлия Менгден.

— Пришла, — подтвердила правительница. На Елисавете были фижмы цвета раздавленной малины.

— Поговорить бы с Кругломордой, — посоветовала девица.

— И то! — лениво согласилась правительница — Ко мне и Остерман с тою же пропозицией, чтобы поговорить.

— Только это без толку будет, — утешила девица.

— Что так?

— Кругломордая янычарам по пяти рублев дала.

— Она не всем дала. Она только тем, что к шведу под мортиру пойдут.

— Еще не пошли.

— А может, и не пойдут, — засомневалась Анна Леопольдовна.

— Так как же? — обозлилась девица.

— Может, Юлинька, Господь не оставит нас.

— Медикуса бы в Петропавловскую посадить, да с Шетардием чтобы Кругломордая не виделась.