Анатолий Мариенгоф - Екатерина

«Плохо живется на свете будущим королевам. Они должны быть очень учеными, — думала Фике, — они должны знать сто пятьдесят псалмов Давида и уметь читать и писать по-французски и по-немецки. Хорошо еще, что пастор не очень помнит историю с географией. А то бы и эти науки пришлось знать. Но вот уже совсем непонятно, к чему нужны будущим королевам басни господина Лафонтена. Другое дело — танцы. Королевы устраивают маскарады и балы».

Фике просила Иоганну-Елисавету, чтобы она снова разрешила приходить учителю в белых шелковых чулках.

— Ах, мама, это очень удобный железный корсет. Ну, право же, он мне ни капельки не мешает.

Когда Бабет не было в комнате, кривобокая девушка немного упражнялась в кадрили. Это было очень больно. У Фике по щекам текли слезы. Она плакала и танцевала, плакала и танцевала. Но ничего не поделаешь, если хочешь носить корону, надо плакать и танцевать, плакать и танцевать.

Фике не терпелось взглянуть в окно. «Может быть, из ворот выйдет господин Больхаген». Но шея не поворачивалась. Палач слишком туго обмотал ее черной лентой.

«А вдруг господин Больхаген опять принесет газету и станет читать вслух. Вчера было так интересно».

Вчера господин Больхаген читал о свадьбе принцессы Августы Саксен-Готской с принцем Уэльским, сыном английского короля.

Умный старец сказал, обращаясь к Бабет:

— Эта принцесса Августа приходится Фике троюродной сестрой. Но верьте мне, она гораздо хуже воспитана, чем наша девочка.

И, погладив Фике по бритой головке, он добавил:

— Вот бы кому пристало носить корону.

Герцог Карл-Фридрих Шлезвиг-Голштинский был ростом мал, кожей пылен и на лицо мартышка.

А царевна Анна, старшая дочь Петра I, и ростом, и костью, и мясом удалась. И лицом тоже удалась. Вырез глаз, с косинкой от Золотой орды, и брови-подковки вскинутые, будто в удивленности, выбивали ее какой-то приятной особенностью из череды розово-белых петербургских красавиц.

Герцога-мартышку с царевной Анной обручил Петр.

Даже слон явился с поздравлением к герцогу. Четвероногого царедворца, звенящего драгоценной сбруей и увешанного богатейшими покрывалами, сопровождало семь гвардейских солдат.

Петр не дожил до свадьбы герцога с царевной Анной. Сыграли ее вскоре после великого рева и слез, при Екатерине I.

Впереди свадебного поезда к жениху-мартышке на белом коне ехал гоф-фурьер. За ним попарно на превосходных турецких и персидских скакунах — двенадцать младших шаферов. За ними — литаврщик и четыре трубача. Потом — еще две пары шаферов. И следом в роскошном фаэтоне на шести лошадях золотой масти — маршал свадьбы, обер-прокурор граф Ягужинский; в правой руке держал он литого серебра граненый жезл, на котором сидел государственный орел в короне. А за обер-прокурором, опять же на скакунах и попарно ехали четыре обер-шафера — четыре старших полковника. За этими — на шести тигровых лошадях в еще более роскошном фаэтоне сам князь Меншиков с обер-маршальским жезлом, на котором сидел орел императорский, полыхающий бриллиантами. И, наконец, в хвосте свадебного поезда, покачивались в седлах четыре обер-шафера — четыре генерал-майора.

И вдогонку, думается, никто не сказал: вот она дурость-то, темнота. Золотом, серебром и бриллиантами сверкающая темнота.

Вскоре после свадьбы снова был великий рев. Голосили обе дочери Петра. Елисавета голосила из жалости, Анна — по себе. Да и мудрено было бы не облиться слезами: князь Меншиков, обер-гофмаршал роскошной свадьбы, выгонял дочь Петра и мужа ее из Петербурга, из России. Вон выгонял: помешали, путались в ногах. А князь Меншиков собирался высоко шагать.

Молодожены торжественно отбыли в Голштинию. Там, в столичном городишке Киле, чтоб не так тошно было, принялись устраивать фейерверки, балы и маскарады.

Средь фейерверков герцогиня и затяжелела.

Вот что писала из Киля в Петербург царевне Елисавете придворная дама Маврутка Шепелева:

«Ваша сестрица все готовит, а именно; чепъчики и пелонки, и уже по всякой день варошитца у ней в брухе ваш будущий племянник».

О погоде придворная дама доносила:

«В Кили… очен дажди велики и ветри».

А подписывалась так:

«Ваша раба и дочь, и холопка, и кузына».

10 февраля 1728 года у герцогини родился сын. Об этом город Киль и его окрестности были возвещены пушечной пальбой, колокольным звоном, звуками труб и литавр.

Новорожденный получил имя Карла-Петра-Ульриха. Он приходился родным внуком Петру I и двоюродным, по бабке, Карлу XII.

— Малыш сможет выбирать короны, — говорил отец, — захочет — возьмет российскую, захочет — шведскую.

Были опять фейерверки, маскарады и балы. А за ними, без скважины, черное сукно и черный креп, и черные сургучные печати: молодая герцогиня Анна Петровна скончалась.

Память человеческая слишком мудра. Она в своих невидимых погребах не любит подолгу хранить большое горе. А люди хотят быть во что бы то ни стало несчастными. Они легко отпускают счастье и вцепляются в отчаянье, боясь с ним расстаться. Душевные раны заживали бы необычайно быстро, если бы мы усердно не расковыривали их.

Голштиния оделась в черные кафтаны, платья, плащи и шляпы — в эти одежды человеческой глупости. За телом дочери Петра русские суда приплыли в октябре.

Анна Петровна умерла, кажется, от чахотки. Императрица Анна Иоанновна обычно следующим образом справлялась о здоровье внука Петра: «А что, голштинский чертушка еще не издох?» А чертушка рвал желчью; с головными болями, разламывающими маленький череп, изучал историю Швеции; извивался в кадрильях; стоял часами в ружье — и не издыхал.

«Когда я стану королем Швеции, — утешал себя чертушка, — я прикажу привязать господина Брюммера к лошадиному хвосту».

Голштинский герцог давал балы в залах, освещенных огарками. Устраивал пиры на рваных скатертях.

В одно из таких пьянств, когда Карлу-Петру-Ульриху исполнилось девять лет, отец заплетающимся языком произвел его из унтер-офицеров в секунд-лейтенанты.

Собутыльники герцога восторженно заорали и подняли над головами стаканы с плохим вином.

Карл-Петр-Ульрих, до того стоявший при дверях, в карауле, передал ружье солдату и сел за один стол с пьяными голштинскими офицерами.

В его детстве этот день был самым счастливым.

А утром, на уроке, когда секунд-лейтенант по неспособности коверкал шведские слова, Брюммер, играя хлыстом, сказал:

— Я вас так велю сечь, что собаки кровь лизать будут.

В 1739 году Карл-Петр-Ульрих похоронил отца. Герцог умер легко, за писанием скверных мемуаров.

Неумные люди слишком просто расстаются с жизнью. Им кажется, что они не так уж много теряют. А можно ли потерять больше? Следует сказать, что неумные люди всегда на что-то надеются, они даже в яме надеются найти небо.