Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Правителем Голштинии и опекуном одиннадцатилетнего Карла-Петра-Ульриха стал епископ Любекский, принц Адольф-Фридрих, дядя маленькой Фике.

Резиденция правителя была в Эйтине. Небольшие озера, цвета некрашеного железа, лежали среди небольших гор, цвета железа, покрытого ржавчиной. Место было красивое. По крайней мере, таким оно нравилось немцам. Они называли Эйтин — Швейцарией.

Люди с поэтической душой имеют обыкновение называть Швейцарией всякий дачный поселок, в окрестностях которого находятся два-три пригорка и лужа для жирных домашних уток.

Летом этого года в Эйтине собрались родственники. Тут были бабушки, дедушки, дяди, тети, племянницы, внуки и внучки.

Принц-опекун привез из Киля своего питомца.

Иоганна-Елисавета из Штетина с остановкой в Гамбурге везла Фике.

Скопища облаков обгоняли их в пути.

В Эйтин приехали поздно вечером.

Фике стало грустно: «Ее сейчас накормят и уложат спать».

Она чуть не заплакала при этой мысли. Она сгорала от нетерпения увидеть мальчика, который может выбирать короны.

«А я сразу засну, — решила она, — и тогда время пройдет очень быстро, потому что время, которое спишь, не считается».

Значит, если верить Фике, одной трети жизни не существует, треть жизни не в счет.

Они сидели на скамейке под раскидистым кленом. Казалось, что кто-то над их головой перелистывает большую книгу. Это шелестело дерево.

Взрослые сказали:

— Подождите нас здесь, мы скоро вернемся.

И ушли по дорожке, ведущей к китайскому павильону.

Оттуда доносилась инструментальная и голосная итальянская музыка.

Мальчику тоже очень хотелось поближе подойти к оркестру. Он очень любил музыку. Почти так же, как солдатский фрунт. Чуть-чуть поменьше.

А его все время заставляли быть «с этой противной несгибающейся девчонкой».

Он ее терпеть не мог: «Девчонка тощая, как щепка, и все время неизвестно чему улыбается, словно дура».

Мальчик двигал ушами и смотрел вверх на листья, будто вырезанные маленькими ножницами из зеленой бумаги.

А Фике очень нравился мальчик в кавалерийском колете и в высоких сапогах со шпорами.

Мальчика меньше всего можно было назвать красивым. Он походил на червяка, выброшенного лопатой могильщика на поверхность. Но этот червяк приходился внуком Петру Великому и, по бабке, Карлу XII. Поэтому он очень нравился Фике.

На скамье лежала маленькая офицерская шляпа. Фике нежно гладила султан из перьев и повторяла про себя: «Карл-Петр-Ульрих, Карл-Петр-Ульрих».

Над головами шелестели узорчатые листья.

«Мама сказала, что он будет выбирать короны. Захочет — возьмет шведскую, захочет — русскую. А голштинская — плохенькая, он на нее и не посмотрит».

— Пойдемте и мы к Китайскому павильону, — предложил мальчик. Глаза у него были почти желтые и такие большие, что даже страшно.

— Нет, лучше посидим здесь, там у Китайского павильона большой шум.

— Там играют итальянские музыканты.

— Я не люблю, когда играют.

«Вот дура, — подумал мальчик, — это она музыку называет шумом. Таких девчонок надо убивать».

Когда Фике с детской мечтательностью гладила султан из перьев, Карл-Петр-Ульрих высунул язык цвета капустного листа: «Вот тебе, дура».

Бледное, болезненное лицо мальчика стало уморительно смешным. Фике неожиданно подняла глаза.

— Внуку Петра Великого, — сказала она строго, — не пристало высовывать язык.

«Таких девчонок надо убивать», — упрямо твердил маленький паяц.

В Санкт-Петербурге была стужа. Анне Леопольдовне — правительнице империи — не можилось мыться. Она сидела на кровати, повязав жирные волосы белым платком.

С Невы дул ледяной ветер.

«Дом-то наш, словно мешок дырявый», — сказала правительница и засунула шершавые руки с обкусанными ногтями под рубаху девице Юлии Менгден.

Та их грела.

Правительница скучно смотрела обслюнявленными глазами в окно.

— В карты б, Юлинька, побросатья.

Девица Юлия Менгден отмахнулась.

Тогда правительница попросила:

— Почитала б, Юлинька, драматические стихотворения.

Анна Леопольдовна любила поэзию. Но девица опять отмахнулась:

— Хотения что-то нет.

Шершавые руки с обкусанными ногтями, как большие жуки, ворочались у нее за пазухой. Девицу вдруг озлило, и она толстым голосом задекламировала по-французски.

Правительница спросила:

— Почему ж ты, Юлинька, на попугайском-то?

Анну Леопольдовну привезли в Россию в годовалом возрасте. Немецкому языку она в Петербурге кой-как обучилась, а по-французски только разумела, да и то худо.

— Слышь, Юлинька?

Но та сделала вид, что не слышит.

Тогда правительница скучно повалилась на кровать и натянула на голову одеяло, подбитое рыжим мехом.

Ледяной ветер бодал императорский дом, даренный со всеми его уборами и двумя дворами Петру II от адмирала-генерала графа Апраксина, по духовной.

Старый же Зимний дворец, строенный Петром Великим и угромадненный при Екатерине I многими пристройками, был еще в 1732 году отдан под жилье придворным музыкантам и служителям.

Анна Леопольдовна высунула из-под мехового одеяла потное красное лицо и сказала:

— Тепло. Взопрела, — и вытерла простыней щеки, шею и нос.

Принц Антон, генералиссимус русской армии, так определил красоту своей супруги правительницы: «Лиценачертанием она нерегулярно пригожа».

Ветер с ледяной Невы все бодал и бодал рыхлое апраксинское строение. Казалось, вот-вот подымет он этот деревянный мешок на свои белые рога и понесет, понесет, понесет и сбросит в балтийскую хлябь.

Кто-то хотел войти во внутренний покой, но взопревшая правительница закричала: «Пусть, де, убираются к черту до зова».

Потом обе женщины так и валялись в платьях и башмаках под меховым одеялом, слипшимся от пота, слюны и горячего дыхания.

Из меха прыгали блохи. Девица Юлия Менгден, слюнявя пальцы, ловила их с большой ловкостью.

— Во! Навострилась.

А правительница империи, почесывая обкусанными ногтями прыщавые лопатки, лениво, в привычку, ругала: мужа своего, принца Антона, похожего на кудрявую бабу; графа Остермана, голову второго департамента, где по артикулу сосредотачивались дела иностранные и морские, а если без артикула, так управление всей империей; тонконогого маркиза де-ла-Шетарди: французского посла, копающего против немецкой и английской политики кабинета; а еще ругала: царевну Елисавету, называя ее «Кругломорденькой», и медика ее Лестока, называя его «побегушником при Шетардие», и шведов, с которыми воевали не по своей охоте, и графа Левенгаупта, вражеского главнокомандующего.

Этого ругала пуще остальных: «Как смел выпустить манифест, что дерется, де, не с достохвальной русской нацией, а против иностранных министров, господствующих над Россией, и что будто хлопочет лишь о том, как избавить великий русский народ от чужеземного притеснения».