Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Король прусский, впоследствии прозванный Великим, считал необходимым поддерживать дружбу с русскими варварами. Он полагал, что и будущие правители Пруссии, в интересах отечества, принуждены будут следовать его примеру.

«Принца Ангальт-Серпста король пожаловал в фельдмаршалы», — писал русский посол из Берлина в Москву, где находился двор.

Фельдмаршал сковырнул вилкой печать, напоминающую громадную запекшуюся каплю крови.

— Телятина остынет, сударь, — не без раздраженности сказала цербстская княгиня.

Ее светскость не могла простить мужу сковыривание печатей вилкой и чтения бумаг за обеденным столом.

«О, эти люди Фридриха-Вильгельма!» — так в то время обзывали староманерных господ, одетых, говорящих, двигающихся и думающих не по моде.

Надо сказать, что во все времена — одевались, говорили, двигались и думали не по моде либо глупцы, либо бунтовщики. К лицам второй категории, к сожалению, мы никак не можем отнести князя. Впрочем, впоследствии императрица Екатерина II уверяла, что ее отец держался республиканских убеждений и что в этом отношении она являлась прямой наследницей прусского фельдмаршала.

Христиан-Август, окончив переборку бумаг, сказал некомнатным голосом:

— Тут, сударыня, и для вас кое-что имеется, — и добавил значительно: — Из Петербурга.

— Давайте же, давайте! Ах, как вы медлительны, — воскликнула светская женщина, выхватывая из негнущихся пальцев большой толстый пакет цвета слонового клыка.

Но прежде чем вскрыть, она сочла необходимым исследовать его на свет, повертеть в руках и трижды перечитать ничего не значащие слова адреса, выведенные крупным красивым почерком.

Так большинство женщин поступает с письмами.

Наконец цербстская княгиня, забыв всякую светскость, нервически сломала печать.

— Это от гофмаршала Брюммера, сударь.

— Что же он сообщает о нашем юном друге?

Юный друг, то есть внук Петра Великого и по бабке Карла XII, чертушка и уродец Карл-Петр-Ульрих, обученный в Голштинии фрунтовым выправкам, муштрованию, кадрильям и ничему более, — 5 февраля 1742 года прибыл в Санкт-Петербург. Его свита состояла из камергера Дукера, обер-камергера Бернгольца и обер-гофмаршала Брюммера, прекрасного дрессировщика. Елисавета Петровна, в восхищениях от приезда племянника, немедля налепила на него орден св. Андрея Первозванного с богатой, бриллиантами обсыпанной звездой и ко дню рождения пожаловала подполковником лейб-гвардии Преображенского полка. А к концу года был обнародован манифест, в котором Карл-Петр-Ульрих, перешедший в греко-российскую веру, переименовался в Петра Федоровича, великого князя и наследника российского престола. Посольству же, прибывшему в Москву к внуку Карла XII от стокгольмского сейма с предложением шведской короны, было сказано, чтобы убирались восвояси.

Телятина под белым соусом, по мере чтения брюммеровского письма, остывала на тарелке, а лицо цербстской княгини, вследствие трепетания духа, распестрялось пятнами.

Петербургский пакет вывел Фике из мечтательного полузабытья. Брызгая, через плечо матери, левым глазом в обер-гофмаршальское послание, ей удалось прочитать следующие фразы:

«…хлопотал и употреблял всевозможные старания, чтобы довести дело до желанного конца… Эта августейшая императрица желает, чтобы Ваша Светлость, в сопровождении принцессы, старшей Вашей дочери, прибыли возможно скорее и не теряя времени в Россию… Ваша Светлость слишком просвещена, чтобы не понять истинного смысла… и принцессу, Вашу дочь, о которой молва сообщила нам так много хорошего… несравненная монархиня мне именно указала предварить Вашу Светлость, чтобы принц, супруг Ваш, не приезжал вместе с Вами…»

«Это очень мудрое указание», — положила в мыслях неверная жена.

«Бедный папа», — подумала любящая дочь.

Прочитанное письмо Иоганна-Елисавета сунула под тарелку.

— После обеда, сударь, пройдите ко мне в комнату. Мне надо с вами поговорить, — сказала она мужу.

Даже фельдмаршал заметил, что его супруга не могла скрыть трепетания духа.

Когда Фике, изъявив благодарность, отходила от обеденного стола, цербстская княгиня взглянула ей вслед.

— Обратите внимание, сударь, на вашу дочь. Не правда ли, у нее походка королевы?

Фельдмаршал удивленно поднял на жену свои круглые глаза, красивые, как у лошади, но, как мы уже говорили, лишенные лошадиной задумчивости.

А Фике действительно со смешной важностью передвигалась на коротких соломинках. Железный корсет палача и черная шейная лента, снятые не столь давно, сделали девочку чересчур прямой, чересчур несгибаемой.

Не успела взволнованная княгиня высказать фельдмаршалу и половину своих соображений по поводу письма обер-гофмаршала Брюммера, как в Цербст пришла вторая эстафета из Берлина.

«Совершенное почтение, питаемое мною к Вам и ко всему, касающемуся Вас, обязывает меня сказать Вам, какова собственно цель этого путешествия, и доверенность моя к вашим прекрасным качествам позволяет мне надеяться, что Вы осторожно отнесетесь к моему сообщению по делу, успех которого вполне зависит от непроницаемой тайны. В этой уверенности я не хочу далее скрывать от Вас, что вследствие уважения, питаемого мною к Вам и к принцессе, Вашей дочери, я всегда желал ей доставить необычное счастье, и у меня явилась мысль, нельзя ли соединить ее с ее троюродным братом, русским великим князем. Я приказал хлопотать об этом в глубочайшем секрете, в надежде, что это не будет Вам неприятно» , — писал Иоганне-Елисавете король прусский Фридрих II.

Падал снег.

Фике стояла у окна.

Вязь ее мыслей, течение их, стекаемость и растекаемость, вызывали некоторое изумление. По всей вероятности, в ее мыслях еще было чересчур много детскости. Этим мы хотим сказать, что они были слишком расчетливы.

«А в Петербурге, — думала она, — целые полгода падают с неба белые пушистые звезды. Но там они, конечно, гораздо больше и красивей. В Петербурге они, наверно, похожи на ордена, осыпанные бриллиантами. У русской императрицы бриллиантов больше, чем во всем мире. Она, может быть, держит их в мешках, как горох или картошку. Потому государыне их совсем не жалко. Она даже моей маме прислала свой портрет, осыпанный драгоценными камнями. Я бы хотела жить только в Петербурге. Это самый лучший город в мире. Его построил самый великий император. Наследник русского престола, Петр Федорович — его внук. У Петра Федоровича почти желтые глаза. Желтые глаза самые красивые. Нет выше счастья, чем носить корону. Больше всего на свете я бы хотела носить корону. Мама говорила неправду, что Петру Федоровичу требуется жена из могущественного дома. Почему это? Его притязания на престол вовсе не надо поддерживать жене из могущественного дома. Петр Федорович сам могущественный. Его уже объявили наследником русской короны. Самое большое счастье — это носить корону. Я хочу носить корону. Я буду носить корону. Петру Федоровичу нужна супруга не могущественная, а умная, образованная и любящая. Я для него самая подходящая супруга. Я буду его любить больше всего на свете. Мне очень нравятся почти желтые глаза. Корона тоже желтая. Мама довольно часто говорит неправду. Русская императрица приказала написать с меня портрет и прислать его в Россию. Мама говорит неправду, что Елисавета Петровна сделала это, потому что любит своих родственников. Я ей прихожусь очень далекой родственницей. А три моих портрета уже отправили в Петербург. Какая я была глупая, что верила маме. Зачем нужно русской императрице столько портретов далекой родственницы? Папа тоже довольно часто говорит неправду, но он это делает очень неумело. Папа говорит неправду, что внимание Елисаветы Петровны к нашему дому объясняется любовью императрицы к моей маме. У мамы был родной брат, епископ Евтинский и Любский. Это верно. Епископ умер в Петербурге от оспы. Это тоже верно. Епископ был женихом Елисаветы Петровны. И это верно. А дальше все выдумки. Папа говорит, будто Елисавета Петровна так сильно любила маминого брата, что и теперь о нем плачет и никак не может его забыть. А по-моему, она его давным-давно забыла. Я один раз подслушала, как мама сказала: „У русской императрицы фаворитов больше, чем у меня платьев“. И вообще я думаю, что мама во всей истории играет совсем маленькую роль. Если бы Елисавета Петровна интересовалась моей мамой, а не мной, она бы просила прислать в Петербург три маминых портрета, а не три моих. Теперь я понимаю, почему меня показывали с распущенными волосами камер-юнкеру Сиверсу, приехавшему из России. Надо было бы показывать маму с распущенными волосами, а не меня, если бы то, что говорит папа, было правдой. Господин Сиверс осмотрел меня очень внимательно и со всех сторон. Это было немного грубо. Говорят, что камер-юнкер Сиверс прежде играл в России на скрипке в кабаке у какого-то нашего соотечественника. Его увидала русская императрица и взяла себе в ямщики. А из ямщиков произвела в придворные. Русская императрица может делать все, что угодно. Нет большего счастья, чем стать императрицей. Когда я выйду замуж за наследника русского престола…»