Анатолий Мариенгоф - Екатерина

— А как же мой брат Георг? Что он скажет? — вдруг спросила Иоганна-Елисавета.

Фике меньше всего ожидала этого вопроса — коварного или глупого? В течение трех дней она основательно успела забыть о существовании красивого прусского офицера с большими сильными руками и голосом, как военная труба.

— Что же вы молчите, сударыня?

Фике выпрямилась, и, смотря матери прямо в глаза, сказала с трогательной наивностью:

— Я уверена, что дядя будет очень рад за меня. Он всегда мне желал благополучия и счастья.

Христиан-Август не с легким сердцем отпускал дочь и жену. Россия, это — топор, колесо, кнут, каземат, Сибирь, оспа, дворцовые революции и греческая вера.

«Глупая маленькая Фике, откуда ей знать, в чем счастье?»

И фельдмаршал, против всех своих обыкновений, сажал дочь на колени и смотрел на нее глазами грустными, как у старой лошади; потом прижимал большелобую головку к своим холодным пуговицам, к колючим орденам, к груди, колеблемой глубокими вздохами; потом гладил жесткими солдатскими ладонями коричневые волосы и некомнатным голосом, но таким нежным, чертовски нежным, вел моральные и критические рассуждения:

— Сколько вам лет? Четырнадцать! Вы еще и в невесты-то не поспели. Куда спешить? А когда придет время, мы вас выдадим за соседнего принца, за принца цивилизованной страны. Вот увидите, мы найдем красивого жениха, он будет лютеранской веры. Самое большое счастье иметь чистую душу. Мне страшно подумать, что вас могут заставить в России переменить веру. Подумайте о душе.

Критические и моральные рассуждения фельдмаршала были очень длинны и не очень многообразны: душа, вера, Россия, Бог, Царствие Небесное, царствие земное, чистое сердце… чистое сердце, царствие земное, Царствие Небесное, Бог, Россия, вера, душа.

— Лучше отказаться от неверной короны, чем поступить против своей совести.

Душа, вера, Россия, Бог…

В который раз?

А Фике в ответ только плакала. Она прекрасно понимала, что на слезы любимой дочери фельдмаршалу трудней возражать, чем на слова.

— Скажите же мне что-нибудь, — умолял несчастный отец.

А Фике покрывала поцелуями его руки. Женщины и полководцы знают, что самое лучшее, самое верное оружие — нечестное оружие. Потому-то в решительную минуту они и предпочитают им сражаться.

Мучимый скорбным предчувствием, Христиан-Август сказал:

— Пройдите к себе и попросите, чтобы меня никто не беспокоил.

Фике поднялась с колен и с повисшими руками направилась к двери. На пороге она повернула к отцу мокрое лицо и почтительно поклонилась.

Замок щелкнул.

Покорная кроткая девица на мгновение остановилась в пустынном сводчатом коридоре, хлопнула в ладоши, подпрыгнула и, перевесившись через перила, скатилась на животе в первый этаж.

А фельдмаршал, колеблясь в мыслях и с глазами, обращенными на распятье, сидел в кресле. Он совещался с Богом и с самим собой. На это занятие ушло довольно много времени.

Выплыла луна.

Фельдмаршал подошел к письменному столу и зажег свечи.

Глупые люди, как правило, не сомневаются в своем уме. Большею частью они также не сомневаются в том, что друзья и знакомцы их считают за умников. Поэтому-то, не тревожимые сомнением, они обычно столь разговорчивы в обществе, многословны в письмах и щедры на сентенции.

Фельдмаршал оточил перо. Перед маленькой Фике лежала жизнь. Отец решил дать своей крошке несколько мудрых наставлений, так сказать, крепкий посох, с которым она пойдет по жизни, не споткнувшись. Только бы она не выпустила его из своих слабых ладоней.

Фельдмаршал недаром прожил свой век. Он шествовал, оглядываясь по сторонам. Господь Бог дал нам уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть. А глупцы завязывают их. Принесем же Господу благодарение за то, что он не создал фельдмаршала глупцом. Теперь у фельдмаршала есть святая обязанность — передать дочери всю свою житейскую мудрость. Пути Господни неисповедимы. Кто знает, может быть, и вправду крошку Фике ждет русская корона? Как же отцу не облегчить тяжести ее?

Христиан-Август обмакнул перо и, перекрестясь, вывел первые слова:

«Pro memoria» , что означает «на память».

Он писал всю ночь. Судорога дважды сводила узловатые подагрические пальцы. В первый раз на фразе, рекомендующей Фике «униженно оказывать Ее императорскому величеству всевозможное уважение…» , во второй раз на практическом поучении «милостивыми взорами смотреть на слуг и фаворитов государя» .

Качающееся пламя свечей вызвало острую резь в глазах.

Абзац «карманные деньги, какие только будут отпускаться, держать у себя и хранить, выдавая понемногу прислуге, по счету» фельдмаршал написал полуслепым.

Первые лучи белого зимнего солнца, неторопливого в своем восхождении, совершенно обесцветили качающиеся язычки оплывающих свечей, вернее, огарков.

Фельдмаршал поставил жирную точку.

— Утро!

Он скинул сапоги; откинулся на спинку кресла; вытянул ноги, вытянул руки, — в локтях и коленях лирически хрустнули косточки; широко вздохнул:

— Какое прекрасное утро!

А слишком обыкновенное зимнее утро, пронизанное пугливыми белыми лучами, казалось ему таким прекрасным потому, что испытывал одновременно и приятное чувство исполненного долга, и вполне понятное чувство гордости от сознания силы и глубины своих мыслей.

Самая умная погода обернулась в самую глупую — ветер, мокрота. В холодном поту стояла башня Роланда. Скамеечки, что тянулись по берегу речонки, напоминали бездомных грязных собак. Никому бы в голову не пришло целоваться на таких скамеечках. Вороны падали на крыши домов и на развалины старинных укреплений, как черные мокрые тряпки.

Из Цербста выехали на колесах.

От плаканья у толстухи Бабет нос стал, что синяя слива.

Фике сказала своей воспитательнице: «Уезжаем в Берлин и через несколько недель будем обратно». Русская императрица и прусский король приказали окутать непроницаемой тайной это путешествие. И все окутывали. А Фике больше других. Но так как на свете не бывает непроницаемых тайн, то как раз те, кому не следовало бы знать, — прекрасно знали цель и конечную черту путешествия.

Бабет была убеждена, что она видит свою «щепочку» в последний раз. Поэтому-то мадмуазель и плакала так горько.

Если вы будете убеждены, что видите в последний раз цепного пса, или свою детскую кровать, или небо, под которым выросли, вы, может быть, тоже заплачете. И совсем не оттого, что все это вам бесконечно дорого. Нет, просто-напросто видеть что-либо в последний раз очень грустно. Это говорит о краткости и обреченности жизни.

Свита состояла из горничных, лакеев, повара. Всего несколько человек. Багаж не тяжелый — платья, немного белья. Уложили, что было. Считали не дюжинами.