Анатолий Мариенгоф - Екатерина

В Берлин приехали 11 января. На придворном ужине Фике сидела рядом с прусским королем. Фридрих II расточал любезности большелобой девочке.

— Вы наполнены прелестей, амуров и граций, — так говорил некрасивой девице, а сам думал: «Черт ее знает, эту Россию, с ее ордами, татарами, киргизами, казаками, тысячемильными пространствами, проклятыми городами, до которых никакая армия не домарширует».

О музыке Фике сказала, что она «громадная». Что-то смешное девица сказала и о поэзии.

Король был человек беседы. Он струил и струил о комедиях, о балетах, о маскарадах.

Односложные ответы, казалось, приводили короля в восторг; улыбка, заморозившая полудетское лицо с длинным подбородком, казалось, совершенно его пленила.

«Черт ее знает, эту Россию! Хоть бы девчонка-то оказалась добрых поведений. Татары, киргизы, казаки… А девчонка-то слишком уж обыкновенная, ничего выдающегося. Татары, киргизы…»

У короля разболелась голова.

Фике дремала. Ей чудилось, что сани едут по холодному черному кофе. Она открыла глаза. Грязь и вправду была похожа на кофейные недопитки.

Лошади не везли, а тащили карету.

Христиан-Август свистел носом. Иоганна-Елисавета страдала по этой причине. А когда она спала, она тоже свистела носом, только на другой — тоненький манер.

Фике не умела мечтать, но она умела и любила думать о будущем, ощущая его по-своему. Ее будущее никогда не принимало таинственных очертаний. Оно не было некоей туманностью — расплывающейся, рассеивающейся, колеблющейся. Фике во сне ни разу не летала. Она и в сновидениях или ходила по земле, или сидела в кресле, или ела телятину.

Девочка, не имеющая дюжины ночных рубашек, довольно часто ночью примеряла порфиру — примеряла серьезно и деловито, несмотря на то, что стеганое одеяло исполняло обязанности пурпура и горностая.

Хлюпали подковы.

Свистел носом Христиан-Август.

Фике полулежала с закрытыми глазами.

«Самое важное понравиться. Я сделаю все, чтобы понравиться. Я понравлюсь. Я должна понравиться», — говорила она себе в двадцатый, в тридцатый, в пятидесятый, в сотый раз.

«Я должна понравиться прежде всего Елисавете Петровне, потом Петру Федоровичу, моему жениху, потом России».

В Шведте на Одере прощались с Христианом-Августом. Обе женщины, чтобы оказать почтение, горько плакали. Фельдмаршал обронил слезу, оказав любовь.

С Штаргардта начались морозы. Ехали в шерстяных масках с дырками для глаз. Дорога поджескла.

Иоганна-Елисавета для сохранения тайны взяла имя графини Рейнбек.

От полулежания и полусидения у Фике распухли ноги. Ее выносили из кареты и вносили в карету на руках.

Президенты провинций, исполняя приказ прусского короля, оказывали Рейнбек и ее дочери всякие внимательности.

В городах таинственные путешественники останавливались в квартирах, а в местечках — на постоялых дворах.

В Кеслине Иоганна-Елисавета села за письмо к мужу. В нем лжеграфиня подробно описала путешествие, вспомнив и упомянув таких живых существ, которых она бы сочла недостойными упоминания при иных оказиях. Мы разумеем хозяев и хозяек постоялых дворов, детей их — в люльках, в постелях, за печкой и на тюфяках, а также хозяйских дворовых собак и петухов. Все это, по словам лжеграфини, валялось в полнейшем беспорядке вокруг нее и один около другого, как репа или капуста.

Между Шлаве и Мариенвердером на путешественников напали разбойники. Слава Господу, удалось отбиться. По-видимому, повар и лакей проявили подлинную храбрость. Но почему-то не принято составлять восторженные, или, скажем по-старинному, восхитительные реляции о лакейской храбрости. О солдатской же храбрости пишут очень охотно, хотя мы прекрасно знаем из истории битв, что на каждого победителя обычно имелся свой побежденный и что улепетывающих вояк, если верить военным писателям, всегда было значительно больше, чем героев.

В Кенигсберге путешественники вынуждены были передохнуть два дня. От скуки лжеграфиня решила почитать вслух сочинение Христиана-Августа. Она посадила Фике перед собой и, достав из чемодана «Pro memoria», принялась декламировать с листа, подражая в интонациях знаменитой берлинской актрисе.

Фике, мысля о своем, вначале слушала не очень внимательно.

— Сударыня, — обратилась к ней Иоганна-Елисавета в декламационном тоне, — делаю вам наставительную рекомендацию не пускать фразы мимо ушей. Ваш отец желает, чтобы у его дочери была душа, наклонная к добру.

И, не дав провинившейся открыть рта, стала на высокой ноте продолжать чтение:

— «…никто не может ни заслужить, ни достигнуть царства Божия собственными делами, обетами или заступничеством святых, но все происходит от заслуг Христа, Сына Божия. Что сходно с этим верованием, то дочь моя может принять, все же несходное должна отвергнуть. При этом она должна иметь при себе лютеранскую Библию, молитвенник и другие лютеранские книги и взывать к Господу Богу, чтобы он до конца живота ее сохранил в ее вере».

На этом чтение и окончилось, хотя Фике из всех сил показывала, как говорилось тогда, «вид внимания». Мы должны признать, что Иоганна-Елисавета была менее терпелива.

Недаром же она сама себя называла Блуждающим Огоньком.

— Спрячьте, сударыня, сочинение вашего отца в чемодан. В Петербурге мы продолжим чтение.

Фике, взяв листы, понесла их к чемодану на вытянутых руках. Вероятно, она боялась расплескать наполнявшую их мудрость.

Осоловевшая лжеграфиня Рейнбек пустила носом первую тоненькую трель.

— Желаю вам самых сладких сновидений, — сказала Фике и подсунула Блуждающему Огоньку под голову шелковую подушку.

— Благодарю вас, сударыня.

Прямая улица. Прямые дома. Они будто подняли кверху руки: башни, башни, башни.

Фике на подоконнике стала писать письмо отцу. «Государь…»

Слова ложились на бумагу такие холодные, такие послушные, такие вязкие, что даже самой Фике они чем-то напоминали оставшуюся позади прусскую грязь — кофейные недопитки:

«…умоляю Вас быть уверенным, что Ваши увещевания и советы навечно останутся запечатленными в моем сердце, равно как и семена нашей святой религии в моей душе, которой прошу Господа ниспослать все силы, необходимые, чтобы выдержать те искушения, которым готовлюсь подвергнуться…»

Фике подняла глаза: прямая улица, прямые дома; они будто подняли кверху руки.

Окончив письмо, примерная дочь вывела скрипучим пером: «Кенигсберг, в Пруссии, 29 января 1744» .

Точно. Аккуратно.

Немка.

Какая салютация!

У цербстской княгини было такое чувство, словно ее посадили в теплое молоко.

— О Боже, я, кажется, сбилась со счета, — всплеснулась она, — который раз выпалили, сударыня?