Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Елисавета Петровна, прежде чем подписать бумагу государственной важности, клала ее под изображение плащаницы, ожидая без торопления совета свыше.

В кружалах, где вино подавали в мелкую чарку, и в маркитантских избах, и у рынков, и у торговых мест, где скудные люди хлебали щи, только и слышалось: «Воры, воры, воры».

В иностранной коллегии у вице-канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина случались нервические припадки, когда политическая бумага по месяцу и долее не являлась от государыни.

— Слезами, матка, не умоешься, — строго сказал вдове Петуховой сын ее, явившийся с солью в карманах.

Большие чубарые лошади, счетом шестнадцать, мчали петровские сани по укатанной дороге. На крутом повороте в подмосковной деревеньке сани мазнули красным сукном своим по избе.

Преображенцы с запяток покатились в сугроб. Расколотые черепа пролили кровь.

Снег, снег, снег.

И черные кривые ракиты.

И черные одинокие птицы.

И собачий вой.

Женщины, лежащие в красных петровских санях, молчали.

Иоганна-Елисавета, подсунув пухлую ладонь под щеку, думала о преображенцах, с расколотыми черепами скатившихся в снег.

Фике, лежащая на спине с руками, сложенными по-мужски крест-накрест, думала о своем розовом муаровом платье без фижм.

Переспорив княгиню, она умышленно оделась скромно.

Надо отдать справедливость этой девочке, она в нужную минуту умела сосредоточить свои мысли на самом существенном. Разве не предстояло ей появиться через какой-нибудь час перед взорами императрицы, великого князя и нации? Так называла Фике толпу елисаветинских придворных. Разве не сказала принцесса себе еще в Цербсте, что должна понравиться? Разве платье не показывает женщину скромной или наглой, девственной или развратной, прелестной или вульгарной, наконец, умницей или дурой?

Лошади дымились. Можно было предположить, что они проглотили горячие головни и что в брюхах у них костры.

— Мы летим со скоростью стрелы, — сказала цербстская княгиня, разглаживая ладонями затекшие ноги.

Лошади пробегали не более двадцати пяти верст в час. Но не будем тщеславны! Через сто девяносто лет и над нами будут улыбаться.

От скуки, вернее от затомленности, Иоганна-Елисавета пыталась представить себе лицо русского вице-канцлера графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина: «крючковатый нос, птичьи черные глаза!»

Княгиня невольно улыбнулась, хотя и думала о своем враге: сколько раз она уже пробовала подобным образом представить себе чью-нибудь внешность, и всякий раз портрет, нарисованный воображением, являл комическую неудачу.

В Берлине король сказал ей: «Я буду просить вашу светлость о помощи. Вы знаете, я умею быть благодарным. Государственные интересы Пруссии, а также ваши собственные интересы, требуют крушения Бестужева. Прошу не забывать, что господин вице-канцлер меньше всего желал бы видеть вашу прелестную дочь супругой наследника российского престола. Вице-канцлер настаивает перед императрицей на саксонской принцессе Марии-Анне. У этого Бестужева имеется дурацкая политическая система о союзе России с двумя морскими державами — Англией и Голландией и с двумя континентальными — Саксонией и Австрией. Глупая фантазия! Россия — историческая союзница Пруссии. Прошу помнить, княгиня, что в Петербурге мои друзья станут друзьями вашей светлости». Король назвал Мардефельда, Брюммера, Шетарди и первого лейб-медикуса Лестока.

Мчащаяся кровать.

Деревья, похожие на черные скелеты.

В девяти верстах от Москвы Фике вдруг замотала головой, словно желая вытряхнуть из нее страшную мысль, пронзившую сознанье: «Мы не доедем, что-то должно случиться, какое-нибудь несчастье».

Буераки, заваленные ноздрястым снегом.

Излучины укатанного пути.

В пяти верстах — Фике обозвала клячами шестнадцать дымящихся животных, вернее зверей, по какому-то недоразумению впряженных в сани.

И Елисавета Петровна, помнится, несправедливо ругалась на тихую езду.

Рыхлые сумерки.

Две желтые звезды в небе.

В трех верстах — камер-юнкер Сиверс от имени императрицы и наследника престола приветствовал высоких гостей.

— Ее императорское величество и великий князь, — уверял камер-юнкер, — считают минуты и секунды в нетерпении столь желательного свидания.

В восемь часов вечера красные петровские сани остановились перед деревянным головинским дворцом.

Еще не скинули рыжих собольих шуб, даренных императрицей, как в покоец вошел длинным прыгающим шагом Петр Федорович.

Заприветствовал кваком.

Голос у великого князя стал какой-то лягушечий, и рот тоже.

Нам кажется, что не глаза, а рот — истинное зеркало души.

Великого князя сопровождали фрейлины с крашеными щеками и принц Гессен-Гамбургский в кавалериях.

— Ах, какое счастье, что вы здесь! — оглушительно квакнул Петр Федорович, обращаясь к Иоганне-Елисавете.

Фике показалось, что у внука Петра Великого еще желтей стали глаза; «звезды, настоящие звезды».

«Что с ним сталось,—подумала Иоганна-Елисавета, — он совсем зеленый, как лягушка».

И воскликнула:

— Вы имеете прекрасный вид, ваше высочество. Видимо, климат этой необыкновенной страны принес вашей натуре неоценимые услуги.

— О, здесь самые мерзкие погоды, в этой России, — подпрыгнул, как на пружинке, Петр Федорович, — в Киле у меня никогда не было изнурительных лихорадок, а тут я только и знаю, что болею. В ноябре мне было так плохо, что я даже прогнал музыкантов из своей передней и приказал молчать кастрату, который пел, как ангел.

Болезненный юноша, вложив указательные пальцы в углы рта, растянул его, как чулок.

— Вот такую гримасу скорчил почтенный медик Бургав, когда ему принесли эту новость. А затем, мне передавали, он пробурчал: «О, это очень дурной знак!» Каналья знал, что я больше всего на свете люблю музыку.

И великий князь вторично подпрыгнул, как на пружинке.

Иоганна-Елисавета подумала: «Ах, какой же он невыносимый паяц».

А сказала:

— Ах, ваше высочество, как ярко вы умеете вести беседу!

Петр Федорович оглянулся. Их разговор внимательно слушала красноносая фрейлина, не понимающая по-немецки ни одного слова.

— Сударыня тетушка, мне, черт возьми, придется огорчить вас, вы приехали в страну дикую и глупую.

Таково было мнение наследника престола о России.

Елисавета Петровна походила на размалеванный истукан. В кучу лисьих волос, осыпанных бриллиантами, было воткнуто черное перо величиной в полноги. Громадные фижмы из серебряного глазета казались клубами банного пара.

Фике видела, как ее мать целовала руку у прекрасного истукана, а потом… «Господи, но что же это такое? — спросила себя девица, не на шутку перепугавшаяся. — Почему же я вижу, как мама открывает и закрывает рот и не слышу ее слов? Потеряла ли мама от страха голос или я оглохла?»