Анатолий Мариенгоф - Екатерина

«Есть еще третий союзник достаточно сильный», — отвечал пруссак.

«Кто же это?»

«Осторожность!»

«Ах, дорогой друг, только играющий мелко рискует много проиграть».

«Вы это серьезно думаете ?» — спросил пруссак, привыкший оценивать слово по его весу, а не за блеск.

«Я думаю, что счастье есть наилучший расчет», — улыбнулся француз.

«Я бы сказал несколько иначе», — возразил скучный собеседник.

«А именно?»

«Что расчет и есть счастье».

«Вы очень храбры, месье. Вы даже не боитесь оскорбить счастье, предлагая ему подмогу».

Маркиз был остроумен не только в дружественной беседе за стаканом вина, но и в обильных донесениях к своему двору, писанных в цифири, вполне непроницаемой, как он полагал, для непосвященных.

Бестужев отошел от зеркала, в которое смотрелось также и мглистое утро.

Краснолапый голубь сел на подоконный вычур и заглянул в комнату.

Колокола пели согласными голосами.

Алексею Петровичу надоело слушать изо дня в день эту московскую музыку.

«Приведу государыне итальянскую пословицу, — решил Бестужев, — скажу: ваше величество, кто чрезвычайно льстит и по губам мажет, тот или обманул, или обмануть ищет».

Это также относилось к маркизу Шетарди, о котором Бестужев не переставал думать. Впрочем, он готов был отнести итальянскую пословицу ко всем французам. Вице-канцлер предпочитал Англию — тароватую страну.

«Древняя, государя Петра Великого политическая система: у России с Англией общие интересы».

У Бестужева — с Англией тоже были общие интересы.

Бриллианты, осыпавшие нагрудный портрет Петра Великого, егозились лучиками зелеными и голубыми.

Вице-канцлеру верилось в собственную душевную высоту. «Видит Бог: отечествие свое и милостивцев никогда не искал обмануть».

Увы, Бог ничего не видит.

Вице-канцлер запамятовал милостивца своего Бирона, которого на следствии жестоко оговаривал; и еще крепче запамятовал корреспонденции свои к царевичу Алексею, когда тот находился в бегах в городе Вене. В корреспонденциях Бестужев предлагал будущему своему царю и государю Алексею «всякие готовности и преданности»; переход же свой в иностранную службу угодливо объяснял невозможностью «двигать в России интересы царевича», несходственные с Петровыми.

Подвигаешь их при таком царе!

Егозились зеленые и голубые лучики вокруг нагрудного, на голубой ленте, портрета, даренного Бестужеву-Рюмину Петром I.

«От края и до края дней в службе России проводил и проводить буду политическую систему государя своего и творца Петра Великого», — подумал вице-канцлер, получая душевную приятность от непреклонности своих принципий. А корреспонденции в Вену к царевичу Алексею начисто из головы вылетели.

Пели колокола согласными голосами.

К краснолапому голубю на подоконный вычур прилетела голубка.

Бестужев стукнул кулаком по стеклу: «А медикуса бы Лестока весьма резонабельно в Сибирь, в рудники, на вечную тяжелую и всегдашнюю работу! У скольких печей, вор, руки греет? Франция — одна печь, Фридерикова прусская — вторая, саксонская — третья, Англия — четвертая. Первый лейб-медикус и вор! Петров шут Лакоста палкою его по голове бил, в Шателе, в парижской тюрьме, господин лейб-медикус малость года не досидел, в Данциге свору борзых украл, с Франции пенсион получает, с Англии пенсион. Вор! В рудники!»

В государских комнатах была толкучка. Воняло потными подмышками, нюхательным табаком, печным жаром, скверной париковой пудрой и квасным рыгом.

Иоганна-Елисавета бледная, ненарумяненная, с мутными глазами, причесанная не по вкусу императрицы, продиралась вслед за улыбающейся размалеванной Фике. Толпа была бархатная, шелковая, муаровая, глазетовая, парчевая, золотая, серебряная и в драгоценностях.

Впереди матери шла Фике — улыбающаяся, размалеванная.

Алексей Петрович Бестужев-Рюмин в малиновом кафтане, в белом парике, уложенном по старой моде в долгий локон, жеманно точил вежливости на четырех языках.

И узкие глаза непонятного цвета, и губы, как две нитки, и роскошность.

Бестужева трепетали.

Вельможи, сверкающие золотым шитьем и драгоценными каменьями, и орденскими знаками, и лентами через плечо, но в большом числе своем не знающие родного чтения и письма, — трепетали: мстителен вице-канцлер, лукав, изгибист, непримирим, мелочен, властен и химии любитель.

— Жизненные капли изобрел в Копенгагене, — шепнет кто-нибудь.

— Tinctura tónico nervina Bestuscheffi, — подтвердит иностранный медикус.

— Тынктура тоныка нырвына, — повторит глубокомысленно россиянин.

— Французскому королю биение пульса возвратили.

— Экие капельки.

— Черт!

— Черт полена не мягче.

— Известно.

Распахнулись двери обеими створками.

Вышла Елисавета Петровна, как горохом осыпанная бриллиантами. За ней следовал обер-егермейстер Разумовский, красавец с египетскими глазами. Он держал на ладонях поднос, на котором сверкали знаки ордена св. Екатерины — белые финифтяные о восьми лучах кресты.

Императрица надела сначала Фике красную ленту в три пальца ширины, а потом на Иоганну-Елисавету.

Статс-дамы прикололи им звезды к левой стороне груди.

После этого Елисавета Петровна поехала к обедне, а супруга и дочь прусского фельдмаршала знакомились с дамами — придворными и городскими.

Супруга прусского фельдмаршала много говорила, дочь — мало. Супруга проявляла внимательность только к самым «увышеннейшим особам», чтобы не уронить своего достоинства; дочь была мила со всеми без разбора, чтобы поднять свое достоинство.

Обедали в великокняжеских покоях. Петр Федорович сидел рядом с Фике. Она не уставала слушать. Он не уставал болтать.

— О, моя милая Голштиния! Как вы думаете, сударыня, увижу ли я ее когда-нибудь наяву?

— Разумеется, ваше высочество.

— Сны, сны, сны… Черт возьми, мне уже этого мало!

Хотя только во сне я чувствую себя счастливым.

Подали кур русских жарких под лимоны.

— Сегодня, например, я всю ночь бегал по улицам своей столицы.

Сны рассказывать чрезвычайно приятно. Все любят рассказывать сны. Слушать же их тоска неимоверная, но все слушают. Почти все. Так мы играем вничью. В жизни, при известном эгоизме, почти всегда можно сыграть вничью. Но, боже мой, как же существовать деликатному человеку? Зная, что сны рассказывать очень приятно, он никогда не найдет в себе отваги прервать свою жену, своего приятеля, своего сослуживца. Зная также, что внимать рассказываниям тоска неимоверная, он вряд ли решится найти себе слушателя. Каторжная жизнь у деликатного человека. Впрочем, он по всей вероятности получает большое удовольствие от сознания собственной деликатности. Вот и опять ничья.