Анатолий Мариенгоф - Екатерина

— Господь вознаградит вас за это, дитя мое, — убежденно произнесла императрица и трепетно поцеловала лгунью в голубоватые веки, падающие от слабости.

За первое кровопусканье Фике получила от Елисаветы бриллиантовый шлейф на шею и серьги, стоимостью «в двадцать тысяч рублев», по оценке графини Румянцевой, а от наследника престола — часы, обложенные рубинами, «в четыре тысячи рублев».

В это время пуд муки в Москве стоил 23 копейки, а пуд крупы 33 копейки.

Две недели Фике находилась у края жизни.

Кровь отворяли шестнадцать раз.

В покойце был до того спертый воздух, что у иноземцев, даже вполне здоровых, мутилось сознанье; российские же были привычны к таким «воздухам».

Приходя из беспамятства в полупамять, Фике всякий раз слышала:

— Ж-ж-ж-ж-у-у-у-у-у.

Ей казалось, что по комнате летала громадная муха.

Но когда больная находила в себе силы приподнять веки, она видела не муху, летающую по комнате, а десяток женщин, молодых и старых, красивых и безобразных, украшенных и не украшенных статс-дамским портретом.

Конечно, молчать труднее, чем разговаривать, потому что разговаривать можно ни о чем, а молчать надо о чем-нибудь.

Женщины не умолкали ни на минуту.

Казалось, от стены к стене летала огромная муха.

«Бестужев злодей Ангальт-Серпстов, Ангальт-Серпсты злодеи Шувалова, а Шувалов злодей Трубецкого, а Трубецкой злодей Бестужева, а Бестужев злодей Мардефельдов, а Мардефельд злодей Герсдорфа, а Герсдорф злодей Шетардия, а Шетардий злодей Маврутки, а Маврутка злодейка Лестока, а Лесток Бестужева, а Бестужев Ангальт-Серпстов, а Ангальт-Серпсты…»

Злодеи, злодеи, злодеи.

Ж-ж-ж-ж-у-у-у-у-у.

Жар не спадал.

Приходила императрица, садилась у изголовья и плакала, по-бабьи шмыгая носом.

Медикусы первые заговорили о священнике.

— Сыщите мать, — приказала императрица. — Она, верно, у Бецкого время проводит с Шетардием, да с Брюммером, да с Мардефельдом в совещательствах дурацких. У дочери жизнь пресекается, а она и сердцем не сохнет. Дура! Где возьму на нее терпение?

Привезли от Ивана Ивановича Бецкого политическую женщину.

Елисавета сказала ей:

— Поговорить бы вашей дочери со священником. Кого звать?

— Моя дочь горячая лютеранка, — воскликнула Цербстская княгиня, — она так воспитана. При слезном прощании со своим отцом она только и говорила, что о семенах нашей святой религии. А если бы вы читали ее письма в отечество!

И, ломая руки, заключила:

— Умоляю, ваше величество, пошлите за лютеранским священником.

В этот день больной отворили кровь четыре раза. Наконец сознание вернулось.

— Дитя мое, — сказала Елисавета с материнской трепетностью, — хочешь ли ты, чтобы мы послали за лютеранским священником?

Фике попыталась покачать головой. И не смогла. Мысль ей повиновалась лучше.

— Зачем же за лютеранским, пошлите лучше за Симоном Тодорским, — пролепетала умирающая, — я охотно с ним поговорю.

Иоганна-Елисавета превратилась в недвижимый пень. Разумовский поднял не только глаза, но и ладони к потолку, где по его мнению присутствовал Бог.

Императрица зашмыгала носом.

Статс-дамы и фрейлины также.

Карета поскакала за Симоном Тодорским, архимандритом Ипатьевского монастыря.

Цербстская княгиня, освободившись от одеревенения, опять принялась ломать руки.

— Уберите дуру, — сказала императрица.

Иоганна-Елисавета уехала к Бецкому.

Екатерина II, впоследствии, сделала следующую запись об остроумном отказе своем от лютеранского попа в пользу православного: «Это очень подняло меня во мнении императрицы и всего двора» .

Улучшение здоровья началось после 19 марта, когда, по сообщению «Санкт-Петербургских ведомостей», «больная много мокроты выкинула».

Фике стала подолгу спать посреди дня. Впрочем, довольно часто, чтобы не мешать дамским разговорам, она только делала вид, что спит.

Таким способом она узнавала разные любопытности и полезности.

Очень интересный разговор однажды имелся у графини Анны Карловны Воронцовой с графиней Марией Андреевной Румянцевой. Это были, во всех отношениях, первейшие дамы двора.

После брачного сочетания Анны Карловны с Михайлой Илларионовичем Воронцовым сама императрица с великой свитой и в предшествии трубачей и литавр провожала новобрачных в их дом.

А Румянцева Мария Андреевна, еще в девушках, удостоилась быть телесно поколоченной на чердаке, из ревности, самим Творцом России — Великим Петром.

Повторяем, это были первейшие особы двора, что не мешало им в эпистолярном стиле находиться, может быть, не на самой вершине.

Впрочем, мы предоставим судить об этом самому читателю:

«Ея высочества изволила вакошъке меня видит, изволила тать час до меня прислать».

Вот образчик из ненарочитого письма к императрице одной из первейших особ, украшенных статс-дамским портретом.

Но вернемся же к очень интересному разговору, касавшемуся брачного сочетания наследника престола.

— Господин канцлер, видится мне, еще до сей поры прицелку имеет на саксонскую принцессу Марианну, — сказала графиня Румянцева.

— Княгиня Ангальт-Серпста по стольку всякий день весу теряет в глазах государыни, что удивления не будет, если прицелка Бестужева будет весьма манифик, — отвечала Анна Карловна.

— А барон Горсдорф, саксонский посланник, делает ради своей принцессы сильные акции и беготню, соря деньгами на правую и левую стороны.

Больная старательно похрапывала, поощряя графинь к беседе, которая велась на русском языке.

«Вице-канцлер… саксонская принцесса… княгиня Ангальт-Серпста… Бестужев… Акции», — вот те немногие слова из любопытной беседы, которые поняла Фике.

Но девица была догадлива.

В четверг или, скажем по-тогдашнему, четверток графиня Анна Карловна порадовала выздоравливающую объявлением, что после полдника можно ожидать императрицу и наследника престола.

— У вас нынче, сударыня, вид несравненный против вчерашнего, ее величество будет счастлива видеть такое быстрое поправление в здоровье.

— Нет, это вам так кажется, — возразила выздоравливающая — я сегодня себя чувствую гораздо хуже. В теле опять разгорается жар.

Анна Карловна и Мария Андреевна утешили Фике, что это, де, у нее «от воображательного мнения и что в теле полная прохладность».

А через полчаса выздоравливающая впала в тяжелый сон.

Когда же Елисавета Петровна, обер-егермейстер с египетскими глазами и скучающий Петр Федорович разместились около постели, у Фике начался бред.

«Боже мой, Боже мой! — всхлипывала императрица, слушая страшную сказку, прерываемую стенаниями, — вы слышите, судари мои, что она только говорит? Бедная девочка, она думает, что ее отравил саксонский посланник в интересах своей принцессы Марии-Анны, Вот до каких ужасных воображений довели они больного ребенка своими искательствами, лишенными ума и чести! Клянусь Господом, хоть и полна я терпением, но как кинусь сердцем, наберутся судари слез. Да что ж вы, дуры, в столб стали? Скорей за медикусом кровь пущать».