Анатолий Мариенгоф - Екатерина

К счастью, как только дамская свора бросилась за хирургом, бред прекратился и Фике, глубоко вздохнув, открыла глаза.

— Подождем пущать, даст Бог полегчает, — сказала Елисавета.

Следует помянуть, что бредила Фике по-французски. «Нация, — решила она, — должна как можно скорей забыть, что я немка».

Изготовили полдник. Шувалов потребовал:

— Водок, Мавра, с прикускою сыра или колбасов.

— Тебе, Петр Иванович, коричной подать или кардамонной? — спросила Мавра Егоровна.

— Вели много водок давать. Пить буду.

Принесли полные штофы и коричной, и кардамонной, и приказной, и анисовой.

Шувалов выпил большую чарку, обтер салфеткой губы и, не тронув сыра и колбас, сказал:

— Сенат реприманды учиняет, а польз в делах нет. Ты, жена, почаще б о том государыне поминала. Какие в сенате люди? Какие в коллегиях? Все отечество ругается. Ни умов нет у людей, ни прилежности. Хоть бы сидели с терпением в стульцах и, как в старину, волосатые места чесали, а то и к этому лень имеют. Я нарочито наведываю коллегии да канцелярии, оборони Боже, чтоб где присутствующих застать. Секретарей и тех днем с факелой не сыщешь. Ты, Мавра, сказывай об этом государыне.

И выпил кардамонной.

Мавра Егоровна вскинулась в голос мужу: «Черпаком, де, моря не убавишь. На выблюдков, де, не реприманды нужны. Творец, де, отечества Петр Алексеевич знал секрет, как из больших ослов делать слонов».

И пошла, и пошла.

Она была клювоноса, прыткоглаза. Рот имела отвратительный, будто изнанкою вывернутый наружу. Ростом была очень мала, а рядилась чуть не всякий день по-мужски: штаны, камзол, кафтан.

«Ух, и вздорная баба, ух и чадна!» — говорил двор.

Шувалов же Петр Иванович, муж ее, лейб-компанец и камергер — телом был складен, щеками округл, глазами горяч и годами моложе Мавры Егоровны: той ко дню свадьбы минуло тридцать четыре, а ему тридцать два.

Поженились они через несколько недель после того, как Елисавета села на родительский престол.

Мавру Егоровну не раз и не два перед тем пронзала страшная мысль:

«Ох мне, проквашусь в девках».

В паре — Петр Иванович и Мавра Егоровна — целого сената были умней.

Держали они сторону Алексея Петровича.

— Что ж ты, Петр Иванович, колбасов не трогаешь. Возьми хоть тоненькое колесико, — сказала заботливая супруга.

— Молчи. Не суй клюва.

Но колесико взял и сыру пожевал.

— Где же наши вельможи понимают интересы отечества? Где же, отвечай ты мне, Мавра, свои интересы понимают?

— Ты-то, Петр Иванович, понимаешь! — ответила Мавра Егоровна нежно.

— Я-то понимаю, — согласился Шувалов, — я-то, на Англию глядя и у Франции учась, понимаю. У всякого века свое движение. У нашего века движение торговое и финансовое. Неужто ж в купецкие руки отдать руль славы?

И опять со стульца повскакала статс-дама и опять вскинулась в голос мужу.

А тот поерзал негустой бровью:

— Сядь, Мавра, сядь. Да ногами-то не махай под стульцем.

— Не буду, — сказала Мавра Егоровна покорно.

Шувалов налил коричной. Глотая, не крякал, не коверкался.

— В вельможах, Мавра, украшение нашего отечества.

И еще выпив, возопил, как на огне пряжась:

— Мне б, Мавра, в сенат! Сколько ж мне с тобою в разговорах упражняться? Пятки, дура, чешешь, а польз от тебя нет.

Потом стал вопить на губернаторов и воевод, которые воруют из кабаков казенные пития, а из таможен — дрова и свечи.

— Вельможи! А? Вельможи!

И бух, бух, бух, замолотил по стулу кулаком, так что и штофы, и чарка, и тарелки с полдником и с колбасами и с сырами вспрыгались при громаднейшем дребезге.

— Хвосты псиные, а не вельможи. Двухрублевешники! Полуполтиннишники!

Мавра Егоровна смотрела на округлые, багровые, трясущиеся щеки и таяла от любви.

— В сенат меня, Маврутка! В сенат, клювоносая! Хотения имею отечество свое на высшие ступени возвести. Все равно, как Великий Петр, из больших ослов буду слонов делать. Не дам в купецкие руки славу нашего века. В сенат меня, Маврутка. В сенат!

Елисавета Петровна высочайшею своею особой в императорские кресла седши, сказала:

— Зачнем, господа сенаторы.

Бестужев поднялся и, положив длинные пальцы на крепкую доску большого соснового стола, крытого алым бархатом, обратил свои непонятные щелки в сторону императрицы.

— Ваше величество…

Солнечные лучи, пройдя сквозь пыльные стекла, сами казались пыльными.

Господа сенаторы сидели, не касаясь бархатными своими спинами алых спинок кресел своих.

Генерал-прокурор князь Никита Юрьевич Трубецкой помещался за отдельным маленьким столом.

Кругом бархат.

Алые покрывала, с большого сенаторского стола и с маленького генерал-прокурорского, были обшиты двупалым золотым позументом.

Вице-канцлер говорил голосом ровным, глуховатым.

Голоса тоже бывают умные и глупые. Глуховатые, хриповатые, сиповатые большею частью — умные, бархатные — глупые.

На столах стояли серебряные чернильницы и восковые свечи в серебряных подсвечниках.

Когда вице-канцлер рассуждал в присутствии императрицы, он делался похожим на восковую свечу в серебряном подсвечнике.

А короткий расползшийся генерал-прокурор в пудреном громадном парике и в кафтане, густо расшитом серебром, был похож на чернильницу.

Вице-канцлер рассуждал липучими староманерными фразами.

Елисавета подумала: «Надо б, что ли, и Мавруткиного мужа в сенаторы; он хоть и плут, да с прыткостью, да горяч; не столь досаден».

От Шувалова императрица в мыслях скакнула на собственную персону: «Опять обожралась; хорошо б теплую салфетку на брюхо и в постелю; чего вылезла ни свет ни заря? Ну, чего? Дура!»

Она в сенате сидела редко — раз в три месяца, раз в четыре.

— Чтоб одержать поверхность над древней российской политической системой, — рассуждал вице-канцлер, — господин Шетардий с неслыханной в свете дерзостью собирает за французское золото прегромадную партию, в которую улавливает обще с людьми мужска полу и особ женских.

Тут Елисавета, отстав думать о стороннем, взяла внимание.

— И в сих покусительствах каверзных просто путешествующий француженик Шетардий границ знать не желает.

И Бестужев провел длинными пальцами по столу, словно желая стереть с бархата пыльный луч.

Без ума и разума, сей бесхарактерный человек, в коварственных видах закидывает сеть на высокую особу, узлом крови связанную с ее императорским величеством.

— На кого? — спросила грубо Елисавета.

— На княгиню Ангальт-Цербстскую, Государыня.

Императрица сосредоточила намазанные брови; когда ж говорили о мануфактурах, или о соли, или о магистратских беспорядках, или о пеньке, или о рыбном клее, ей трудно было взять внимание: мысли о стороннем так и лезли тогда в голову.