Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Фике ничего не оставалось, как принять с благодарностью предложение внука Петра Великого. «Пусть уж лучше стучит мне кулаком по шее, чем рассказывает свои истории».

— Разрешите постучать, сударыня, посильней?

Несчастная пролепетала: «Пожалуйста, ваше высочество».

— Ага! Помогло?.. Ну-с, теперь продолжим нашу историю. Так вот, когда госпожу Лопухину везли с торговой казни мимо сената и в окнах увидела она каналий сенаторов, подписавших варварскую сентенцию… Подождите, черт возьми, подождите, сестрица, кашлять, сейчас доскажу… Госпожа Лопухина, воздев руки к небу, кровью в их сторону плюнула и с презрением отворотилась. Каково, сестрица? Это ли не героический поступок?

Но Фике ничего не ответила, так как у нее возобновился кашель, самый злодейский.

«Какая досадная простуда», — сокрушался Петр Федорович, обуреваемый желанием поразвлечь свою предполагаемую невесту дополнительным рассказом про вплетенную в то же дело Софью Лилиенфельд, жену камергера, к которой следственные персоны, из-за ее брюхатости, захотели применить снисхождение, а Елисавета Петровна собственноручно начертала: «…плутоф и наипаче желеть не для чего, лучше чтоб и век их не слыхать нежели еще от них плодоф ждать».

Солнце жгло. Небо казалось твердым, тяжелым. Небо казалось перевернутой синей плошкой.

Архимандрит Арсений Могилянский, облаченный в священные одежды, встречал «со кресты» императрицу в монастырских воротах.

Колокола ревели.

Соблюдая ранжир, теснились и прели соборные старцы в дорогих бархатных рясах. Башмаки на старцах были с бриллиантовыми пряжками, чулки, как у фрейлин, шелковые, а исподнее платье, застегивающееся золотыми и серебряными штифтными крючками, из тончайшего нерусского полотна.

Не все монахи твердо стояли на ногах. Каждому брату Троице-Сергиева монастыря ежедневно отпускалось: одна бутылка хорошего кагора, один штоф пенного вина, по кувшину меду, пива и кваса. Водки же на братию полагалось 3 000 ведер в год.

Колокола ревели.

Краснорожие здоровенные семинаристы в ангельских белых одеяньях с зелеными лавровыми веночками в волосах, вымытых квасом, держали в руках пальмовые ветви и поздравительные стихи.

Наследник престола, шедший следом за императрицей, усердно шевелил ушами, опустив долу глаза и закуся лягушачью губу свою, чтобы не прыснуть смехом.

Колокола ревели.

Лицо у Фике светилось, как говорится, внутренним светом. Она делала вид, что не чувствует, как жених тычет ее то локтем в бок, то острой коленкой в ляжку.

Архимандрит как-то по-особому, по-условленному, махнул крестом.

Семинаристы в ангельских одеяниях, протянув к императрице красные кулачищи с пальмовыми веточками, грянули поздравительные стихи. Зеленые лавровые веночки съехали на затылки, воняющие квасом.

Солнце жгло.

Обильный пот падал грязными крупными каплями на ангельские одеяния.

Плавилось золото на куполах.

Троицкий монастырь имел сто тысяч душ крепостных людей. Помещичьи мужики не завидовали монастырским.

Елисавета Петровна смотрела с умилением и благодарностью на широкие монастырские стены, укрывшие ее родителя при московском бунте.

Стенами этими Троица опоясалась еще при малолетстве великого князя Ивана Васильевича Грозного.

Семинаристы пели поздравительные стихи толстыми и тонкими голосами. Обильный пот, проводя грязные борозды вдоль щек, сделал красные морды их полосатыми.

Петр Федорович, встречаясь глазами с золотобородым архимандритом, комически опустил ухо почти до середины шеи.

Золотобородый открыл рот от удивления. Солнце жгло.

Фике, устремив восторженные взоры к небу, думала: «Боже мой, для чего на свете существуют стихи? Неужели они кому-нибудь доставляют удовольствие; наверное, все притворяются так же, как и я».

Подобная мысль довольно часто приходила ей в голову и позднее в зрелом возрасте, когда она покровительствовала искусствам. «Не может быть, — твердила она себе, — чтобы слова, которыми никто не говорит, да еще расставленные неправильно, было приятно читать».

Наследник престола свирепо проквакал:

— О, сестрица, если бы вы только знали, какое у меня огромное желание отправить на живодерню этих лошадей, одетых херувимами.

— Любите ли вы поэзию, ваше высочество?

— Помилуйте, сударыня: как же я могу не любить родную сестру музыки.

Фике заключила: «Нет, он не притворяется».

Семинаристы прижали к сердцам красные кулачищи с пальмовыми веточками.

Наследник престола фыркнул.

Золотобородый подумал: «Чистый буфон».

Солнце жгло.

Архимандрит был одним из постоянных спутников императрицы. Он за нею и на маскарады следовал, разумеется, не надевая домины, и в немецкую комедию, и в оперный дом, где, кроме итальянцев оперистов и оперисток, немые роли играли молодые дворяне, обучавшиеся в Сухаревой башне.

Поймав взгляд золотобородого, наследник престола вторично опустил ухо чуть ли не до середины шеи.

«В дедушку пошел, в Петра Алексеевича», — сказал себе архимандрит и, не выдержав издевательства неморгающих глаз наследника, спрятался под золотые свои мохнатые брови. «О Господи, почто на российский престол опять сатану сажаешь?»

Солнце жгло.

Под вечер приехал в монастырь Михайло Ларионович Воронцов с толстым пакетом для императрицы от Бестужева.

— Чего замолчала? Читай. Тебе говорю, что ли, читай, Маврутка, — сказала Елисавета очень тихо и потому страшно. — Да гляди, коли какое слово проглотишь, ох, клянусь Господом, так и пущу башмаком в рыло.

Когда императрица орала и сверкающая тарелка лица ее пунцовела, у Мавры Егоровны сердце не проваливалось, как в бездну; но когда тарелка делалась белой и говорить императрица начинала так тихо, что в трех шагах и слова не разберешь, тогда сердце у кузыны летело в тартарары.

— Читай.

Елисавета сидела на постели, обняв голую ногу, согнутую в колене, обеими руками; другой, правой ногой она, не переставая, ерзала по простыне.

— Ну?

— А которое ж, матушка ваше величество, теперь читать?

— Вот это, — и государыня ткнула пяткой в большой белый лист, отбившийся от вороха прочих шетардиевых писем, разобранных с цифири статским советником Голдбахом, чиновником из коллегии иностранных дел.

— К кому оно?

— К Амелоту, матушка.

— Читай, что красным подчерчено господином вице-канцлером.

— Слушаю, матушка-государыня, — и кузына принялась за огласку, водя глазами по крупным и длинным строкам: «Дабы о том, что в сердце царицыном делается, сказать или паче, когда бы ее суеверными предупредительными мненьями пользоваться, то всемерно и существительно потребно есть ее духовника и тех архиереев, которые синод сочиняют, подкупить».