Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Елисавета жестоко потела под мантией.

«Спасибо еще балдахину, а то б совсем околела».

Разумовскому показалось, что у Лизы его задергалось плечо. «И! Беда! Не дай, Господи, чтоб грохнулась в падучей».

От родителя наследовала государыня болезнь.

Гвардейские полки стояли шпалерами, горя золотыми шарфами через правое плечо, золотыми темляками, золотыми эфесами, золотыми зубчатыми галунами на кафтанах по борту.

Кольца, надетые государыней на пальцы обручающимся, Иоганна-Елисавета назвала «настоящими маленькими чудовищами» в 50 000 экю.

Один пуд ветчины стоил в Москве 50 копеек.

Все московские колокола пели согласными голосами, когда епископ читал императорский указ, повелевающий Екатерину Алексеевну почитать великою княжною с титулом Ее Императорского Высочества.

После службы палили из пушек.

Вечером состоялся бал.

На ковре, у подножия трона, танцевали: императрица, великая княжна Екатерина Алексеевна, ее мать («Тьфу, на дуру») и принцесса гессенская. Всего четыре пары.

Английский посланник лорд Тироули, собою не весьма сановитый, танцевал на ковре у подножия трона.

Декабрьский мороз сделал жеребцов и кобыл похожими на большущих белых ежей: иглами стояла шерсть.

Императрица следовала в санях, имеющих внутри карточный стол, и отапливающихся, как дом, печкой.

Лошадей, падающих в снег с агонийным хрипом, заменяли другими из запасного табуна, скачущего за полозьями.

В стремительном войске Чингис-хана, чтобы не воровать у быстроты, за каждым всадником следовало 18 неоседланных коней. Чингис-хан торопился привести в повиновение 720 народов.

Елисавета, оттанцевав на маскарадах в Москве, торопилась в Петербург к кадрилям и «менуветам метаморфоз», где «мужск» пол, обряженный в юбки, как бы становился полом женским, а «женск» — мужеским, отчего высоким и стройным бабам была потеха, а жирным да коротким — в штанах-то! — слезы.

Утром в Твери Петр Федорович сообщил невесте, что «тетушка ночью проскакала».

Екатерина Алексеевна, взглянув на жениха, спросила с беспокойством:

— Хорошо ли вы себя чувствуете, ваше высочество?

— Я в России! — отвечал он, давая понять насмехательностью тона, что в проклятой стране этой иначе, как мерзейше чувствовать себя невозможно.

Но вид у жениха был еще хуже, чем всегда.

Брюммер сказал, что «его высочество с утра тошнит, верно в санях укачало, но для беспокойства тут не имеется места».

Петр Федорович пожаловался на головную боль.

— Впрочем, это от дурацкого колокольного звона. Какие-то ослы, черт возьми, поместили нас рядом с церковью. Предпочел бы кабак. Став монархом, прикажу повыдергать языки у всех колоколов. И добавил вполне неожиданно:

— А также у негодяев, поносящих прусского короля.

Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, вслед за императрицей, в кругу друзей обозвал Фридриха II«прусским шах-Надиром».

Пошли ложиться в сани — наследник ехал с Брюммером, Екатерина с матерью.

Дорога была в ухабах — качало, мотало.

И метель, как белый пожар.

И пылающие смоляные бочки.

Петр Федорович высовывал горячую голову за полог и рвал желчью в снег.

Смоляной огонь, казалось, протягивал дрожащие кровавые руки к длинной шее наследника российского престола.

Снег.

Рвота.

Пламя.

Желтые измученные глаза.

По немногим ступеням придорожного хотиловского дворца, что стоял на четырехсотой версте от Москвы, Петр Федорович едва-едва втащил ноги.

Не лег, а свалился в постель.

Екатерина, услыхав через стену, как жених ее лязгает зубами, встревожилась непритворно:

— Да что же это такое, что такое? Ах, ему плохо!

Просила:

— Пустите меня к нему, пустите!

— Сядьте, сударыня, — сказала будущая теща наследника престола, — успокойтесь, сударыня.

— Где доктор? Где Бургав? Бегите, бегите за Бургавом!

— Не кричите, сударыня, вы не рыночная торговка.

Туговатый на ухо лейб-медикус, обнаружив у Петра Федоровича треугольные красные пятна внизу живота, а также на груди и под мышками, пробормотал:

— У его высочества оспа.

«Воспа!» — как ветер, пронеслось по Хотиловскому дворцу.

— Воспа!

— Воспа!

— Воспа!

— Мой брат в России тоже умер от оспы, — сказала Иоганна-Елисавета.

— И император Петр II от оспы, — сказал Брюммер.

Екатерина упала без чувств.

К императрице поскакал в Петербург курьер с невеселостями.

От оспы тогда ежегодно умирали в Западной Европе свыше полутора миллионов человек. Двадцать коронованных особ она прибрала в течение века. Единственной защитницей от нее была Доу-чжень-нян-нян, китайская богиня. Впрочем, и в Индии также стояли каменные болваны-целители. А медикусы, надо признаться, помогали слабо. Хотя поощряли их всячески. Так, к примеру, исполняя последнюю просьбу скончавшейся от оспы бургундской королевы Аустригильды, двух ученых врачей Донатуса и Николауса, спасовавших перед болезнью, для поощрения изрубили мечами.

— Уезжайте немедленно, — пробормотал лейб-медикус Иоганне-Елисавете.

Целуя у матери руки, покрытые холодной испариной, Екатерина стала молить о дозволении остаться ей в Хотиловом Яму, чтобы ходить за женихом.

Она, на этот раз, плакала и умоляла не из желания понравиться нации и наследнику.

— Ах, сударыня, хотя бы в такую минуту вы избавили меня от своего комедиантства, — прошипела мать, вполне уверенная, что дочь ее представляет для окружающих великую любовь.

Но Екатерина на этот раз ничего не представляла.

Настоящие большие чувства во всех случаях рекомендуется прятать, хотя бы уже потому, что они кажутся поддельными.

Екатерина, не любя жениха, любила в нем свое будущее.

Она кричала:

— Я хочу умереть вместе с ним!

Иоганна-Елисавета приказала завернуть великую княгиню в шубу и снести в сани.

Метель, как пьяная баба, крутилась и корячилась в спальной рубахе и выла среди ночи русские песни.

Но хрип гривастых императорских коней Екатерина все-таки услыхала.

В легких санях государыня сломя голову неоглядкою скакала из Петербурга в Хотилов Ям.

— Стой! Стой!

— Репортуйте меня, сударыня, — обратилась Елисавета к цербстской княгине.

Императорские лошади, пошатываясь как после пирушки, ловили мордами снег.

Будущая теща с увлечением «репортовала». Елисавета Петровна плакала. Екатерина плакала.

Пылающие смоляные бочки были похожи на громадные злые волчьи глаза.

Разведав в подробность, Елисавета обернулась к меньшой:

— В Новгороде, до него недалеко, поусердней, дитя мое, помолись за обедней Господу.

И часто-часто стала крестить.

— Ну, Христос с тобой, девочка.

И кони рванули легкие сани.