Анатолий Мариенгоф - Екатерина

В Петербурге тогда была одна книжная лавка.

— А также, сударыня, достойное сочинение «Жизнь Цицерона».

Граф откланялся.

Двумя страницами «Жизни Цицерона» Екатерина вполне насытилась. Плутарха в столице не оказалось. Монтескье в течение трех дней казался стоящим внимания. Тем не менее, в пятницу, задолго до зажигания свечей, усердная читательница сладко заснула на фразе «римляне праздности боялись больше, чем врагов».

Таким образом и господин Монтескье не явился помехой в занятиях великой княгини с господином Ланде, учителем танцевания.

— Приехали и дожидают ваше высочество в зале.

«Приехал! Приехал!» — Екатерина зажмурила глаза и крепко-крепко сжала саму себя в объятиях.

5 часов.

Февраль.

Петербург.

Зало холодное и полутемное. Почему-то государыня не приказала зажигать свечей.

Перед дверьми Екатерина остановилась, чтобы глотнуть воздуха.

Петр Федорович, с пышной руки одетый, ходил неспокойным шагом в темном углу.

Длинная шея, сгибающаяся как указательный палец, уронила на грудь голову, прикрытую громаднейшим париком.

Дверь скрипнула.

Жених вздернул лицо.

Так вот почему государыня не приказала зажигать свечей.

— Ах! — вырвалось у невесты.

— Я очень страшен вам? — жалким голосом спросил жених.

— Вы очень выросли, ваше высочество, — негромко ответила великая княгиня и постаралась улыбнуться.

Но сердце не так послушно, как губы.

— Поцелуйтесь же, дети, — обратилась умоляюще императрица, — вот и пришел пытанью вашему конец.

Слава Богу!

— Слава Богу, — еще тише повторила невеста.

И улыбнулась.

И встала на цыпочки, чтобы поцеловать красную, распухшую, дырявую как решето, страшную рожу под громаднейшим париком.

— А теперь веселым пирком да и свадебку, — сказала императрица.

Великая княгиня благодарила за счастье, припав холодными губами к пухлой руке с красивыми пальцами, унизанными перстнями.

— Ну, ну! — и тетка ласково прижала к мягкому животу своему большелобую упрямую голову: — Ну! Ну! Чего ты? Чего?

Петр Федорович отворачивался от зеркал, ежась в полутемной холодной зале:

«Навешали, варвары, стекляшек!»

На петербургском небе была привычная грязь.

Птичья черная стая, вылетевшая из сырых высоких лесов, что теснились вокруг Фонтанки, опустилась на золотой купол Петропавловской крепости.

«Обгадят, диаволы», — хозяйски подумала императрица.

Привычная грязь падала с неба на город.

«А теперь веселым пирком да и свадебку, а теперь веселым пирком да и свадебку», — твердила невеста, пробегая не печальными шажками галереи кавалерского дома.

Но войдя в комнату, обтянутую красной материей, Екатерина вдруг увидела перед собой страшную, распухшую, дырявую рожу.

И красная комната, уставленная немногими стульцами да креслами, с чего-то дрогнула, закачалась и, перекувырнувшись наподобие паяца, обрушила мебели свои на холодное темя невесты.

— И! И! И! — вскрикнула Марья Андреевна Румянцева, рассыпая по полу карты, до которых была великая пристрастница. — Как есть без чувствий! Экий, верно, толчок приняла, — и стала на распростертую прыскать водой. А также совать под нос ей тертый олений рог, употреблявшийся от обмороков.

В сознание пришла Екатерина через три часа.

Сенатору Шувалову приснилась баба. Большая мясистая баба в грязной дырявой юбке из грубого холста, что шел на мешки и на паруса по восемнадцать, двадцать рублей за тысячу аршин. Баба сидела на скамейке около бани и жрала, облизываясь коровьим языком, голую соль из большого корыта, которое держала на коленях. Пожрет, пожрет соли и ну за баню опорожняться. Уж пять знатных горок навалила: первую из медных денег, вторую из серебряных пятиалтынников, третью из полуполтинников, четвертую из золотых двухрублевиков, пятую из империалов.

— Мавра, Маврутка! — ткнул Петр Иванович супругу свою в теплое плечо. — Проснись, что ли, ради Господа, разговаривать хочу.

Мавру Егоровну будто из ковша полили.

— Ляг, чертова ягода! — распорядился сенатор. — Чего села? Чего веслами треплешь? Только морозу своим характером под одеяло напускаешь.

И, смахнув пальцем холодную утреннюю слезу, за которой не было ни радости, ни горя, Петр Иванович стал в строгости рассказывать Мавре Егоровне свое сновидение про бабу толстого сложения.

Влюбленная супруга выслушала, не ворохнувшись.

— Ну, а теперь, Мавра, скажи, кто же она есть, эта баба?

— Никак, Аксинья? — робко проронила госпожа Шувалова, прикрывая беззубый рот ладошкой.

— Аксинья! — передразнил зло сенатор. — Аксинья!.. Э-э-эх, а еще министр при особе. Тьфу! — и плюнул: — Вот какой ты внутренний министр.

Если невпопад сказала бы любимая женщина, это, вероятно, показалось и милым, и трогательным.

— Она, толстая баба эта, есть любезное отечество наше! — раскрыл Шувалов. — Россия! Вот кто она есть.

— Россия, — повторила Мавра Егоровна, — сей только час и догадала, что Россия.

— Догадала! Догадала!

— Прости, пожалуйста, что неразумная, — сказала женщина самая умная в государстве, по обновлениям врагов ее.

А кому же верить в этом мире, если не врагам?

Сновидение Петра Ивановича в наше время объяснили бы так: исполнение желаний.

И действительно, мысли о соли преследовали сенатора.

Империя готовилась к свадьбе. По ранней весне в иностранных портах стали грузиться корабли на Санкт-Петербург: каретами, колясками, тафтой, парчой, бархатами, шелками, шляпами, башмаками, чулками, пуговицами, позументом, ниткой.

Российские послы при дворах французском и саксонском изучали дела церемониальные не для того, чтоб в пышностях сравниться с Парижем и Дрезденом, первыми мотами в свете, но чтоб перепышнить их.

— Когда Отечество войдет в прежнюю свою тарелку, кому, Мавра, об нем стараться, если не Шувалову? У кого еще в сенате есть ум? Кто России усерден? Видит Бог, вельможам всякая чужая беда за сахар. Того гляди, пустят Отечество Христовым именем побираться. Ох, Мавра, свадьбой этой государыня кинула через плечико последний империал.

Именным указом было выдано всем чинам четырех классов жалованья по окладам за целый год наперед.

«Капля в море-окиане», — плакались чины, заказывая для церемоний богатые платья, кареты цугами и прочие экипажи с золотыми и серебряными убранствами.

«Для мужеской персоны особливый экипаж, для женской особливый».

«Да егерей одеть знатно, да пажей и двух скороходов и двух гайдуков и двенадцать лакеев и лошадей в цугах».

Однажды важная персона спросила у Сумарокова: «Что полновесней, ум или глупость?» — «Глупость, — отвечал тот, — вас, сударь, возят шесть скотов, а меня одна пара».