Анатолий Мариенгоф - Екатерина

От великих разорений у персон всех классов пошла кругом голова.

Деревни с рабами стали продаваться в полцены. На базаре, не до звезды торгуясь, можно было купить за двадцать копеек старуху с зубами.

Шувалов, потягиваясь в постели, процедил сквозь зубы:

— А тут не ныне-завтра на Фридриха придется узду надевать, грабит прусский герой Европу, равновесие качает.

— Равновесие качает, — подтвердила Мавра Егоровна.

— Турит свое дело.

— Турит свое дело.

— И в каких аллюрах!

Мавра Егоровна разверзла было рот, чтобы и на аллюры отозваться, но Петр Иванович так ее чувствительно торкнул костяшкой пальца по лбу, что огнищи из глаз посыпались.

«Хранить тихость, значит», — сообразила супруга с некоторым запозданием.

— А кто полки российские двинет? Вошь, что ли, с нечесаной башки? А, Маврутка? Вошь? — и строго: — Империал! Вот кто двинет. Финансы! Вот кто в нынешнем веке первую имеет силу.

Но Мавра Егоровна молчала.

— Мне сказывал недавно генерал Кейт: ни людей у него, ни припасов, ни снаряжения, — продолжал сенатор после небольшой паузы, — крысы с голода дохнут в магазейнах. А фельдмаршал Лессий горько на то смеется: «Отдаваемые, де, военной коллегией приказы существуют только на бумаге и так, де, их и надо исполнять». Граф Бестужев волосы на темени рвет: «Свадьба! Свадьба!» А как постараться об отечестве, не знает. Кругом бараны. Уперлись лбами в недоимки, да в подушные, а забор, вишь, камен. Вот лбы и трещат. От подушных и недоимок-то вся Россия разбежалась, которые к полякам, которые на бухарскую сторону и в Персию бусурманиться, которые в Сибирь. На одних казенных заводах беглых крестьян до шестнадцати тысяч душ. Для провожания их в домы всего сибирского войска не хватит.

Шувалов, утвердив локоть на подушке, подпер умную взъерошенную голову кулаком.

— Ну, Мавра, хоть теперь скажи, пожалуй, есть ли у тебя соображение, к чему сон явился? — пытал сенатор супругу.

Мавра Егоровна, конечно, соображение имела; она сразу же угадала в толстой бабе, которая жрала соль и опорожнялась богатой казной, разумеется не дворовую девку Аксинью, а любезное Отечество свое.

— Нет, Петр Иванович, не имею догадки. Растолкуй уж ты, сударь, дуре своей, — протянула она, прикидываясь простенькой, чтоб доставить мужу удовольствие.

Она знала, что сенатору нравится видеть себя великаном посреди карлов.

Женщины вообще, думается нам, наблюдательней мужчин. Чужая жизнь словно за четырьмя стенами.

Мужчина, походя, заглянет в нее через незанавешенное окно, а женщина припадет глазом к замочной скважине. Нам кажется, что в скважину всегда увидишь больше. Может быть, поэтому мужчины и сплетничают скупо. Может быть, и это всего вероятнее, им и сказать-то нечего. Что увидишь через незанавешенное окно? Ничего интересного.

Сенатор опустил веки, как скрипач, играющий с чувством.

— Солью у нас торгуют в губерниях по неровной цене, — начал он в том приятном тоне, каким говорится о высоких материях: о бессмертии, о времени, о пространстве, о звездах.

Вот это мужской разговор. Ах, какая скучища!

— В одной губернии торгуют солью по три копейки за пуд, в другой по двугривенному, а где и полтинник. Из листов соляных контор приметно, что Отечество наше за полный год съедает без малого семь с половиной миллионов пудов соли, принося государству прибыльных денег 755 600 рублей и 24 копейки, — сенатор слегка приподнял веки и опять опустил их, как скрипач, играющий с чувством. — Стараясь Отечеству и видя великую нужду в деньгах, я, государи мои… — сквозь опущенные веки Шувалову виделись господа сенаторы в красных креслах, — я, государи мои, предпринял исчисления, отверзающие, по моему згаду, перед любезным Отечеством нашим новые врата в финансовую эру, которую уместно сравнить с садом цветущим.

И Петр Иванович в том же приятном тоне, каким говорят о времени и пространстве, произвел несложные исчисления, показывающие, что прибыльную сумму легко увеличить на миллион, если во всех губерниях соль продавать по ровной цене 35 копеек за пуд.

— А чем есть всесильно Отечество? — подняв веки, спросил сенатор. — Отечество есть всесильно народом.

Петр Иванович, лежа рядом с Маврой Егоровной на влажных утренних перинах, из которых не всякий месяц выветривали тяжелый дух, воображал, что произносит тираду перед потомством, утверждаясь в славе российского Цицерона.

— Малая мудрость в том, господа сенаторы, если справедлив к себе, если по себе заботен. И волк себя за хвост не кусает, господа сенаторы.

И, с велеречивостью, неведомой россиянам, Шувалов раскрыл перед Мавруткой, замещающей всесильный сенат, сколь справедливы соляные принципии, берущие с населения лишний миллион, необходимый отечеству, разорившемуся на свадьбе.

— Соль, государи мои, все кушают: и я, и вы, и вся подлость, — так российский Цицерон называл народ. — Сим образом, всякий из нас, господа сенаторы, бросив щипок соли во щи, придет к любезному отечеству нашему с посильной помощью в равной доле со своим холопом. И трибун римский, избранный плебеями, не пресек бы, господа сенаторы, сих соляных принципий, справедливых во всеобщем и полном равенстве своем! — заключил российский Цицерон и будущий откупщик с четырьмястами тысячами рублей годового дохода.

А московский «плебей» на Большом Суконном дворе получал за чистку 1 фунта козьего пуха, что требовало четырнадцати часов работы, — одну копейку.

Падал мартовский снег, мокрый и тяжелый, как творог.

Мавра Егоровна, большая любительница «шампанского», сравнила с этою французскою шипучкой речь своего Цицерона.

— Разнежилась, а государыня дожидает, — турнул супругу господин сенатор, — вылазь из постели, что ли, надевай юбки.

И чтоб не видеть голых ног ее в синих венах и с кривыми пальцами, отвернулся к стене.

Шувалов обеденное кушал у себя в штудирной комнате среди ворохов сенатских бумаг.

«В Петербурге в один год три осени», — размышлял сенатор, поеживаясь в шлафроке на куньем меху.

Город был без неба. А может быть, белесое небо лежало на мостовых города и лошади мыли его копытами и рвали полозьями саней.

— Чертово место, — выругался сенатор. — Свечу, что ли, зажечь? — и обтерев о волнистые волосы неленивое перо, заложил его за ухо.

Подражая Шувалову, мы скажем, что в Петербурге вечер бывает и утром, и днем, и в положенный час.

Пришел из поместья обоз со столовым запасом и хлебом.

«Экий народ! — пробормотал сенатор, кинув взгляд через переплет окна во двор, — Словно дом у них запалился».

И верно, крику было много, а дел не столько: разгружали обоз тихим обычаем, с развалом.

«Всю Россию переделаю», — пообещал Петр Иванович, скидывая шлафрок, крытый китайской тафтой.