Анатолий Мариенгоф - Екатерина

На горных заводах Акинфия Никитича рабочий вместе с лошадью зимою получал б копеек в сутки.

Сорочку на новобрачную наденет принцесса Гессен-Гамбургская, а штаны с жениха снимать будет обер-егермейстер граф Алексей Григорьевич Разумовский.

Невеста получила от государыни повеление отправиться в баню.

Сенатор Шувалов считал, что монополии и откупа должны быть в руках вельмож.

«Все погибло, если корыстная профессия откупщика сделается, благодаря их богатствам, еще и уважаемой профессией» (из Монтескье).

Мы уклоняемся от описания первой брачной ночи, тем более, что императрица Екатерина II, видимо, не столь краснеющая, довольно хорошо запомнила наиболее существенные подробности: «Его императорское высочество, плотно поужинав, пришел спать, и когда он лег, он завел со мной разговор о том, какое удовольствие испытал бы один из его камердинеров, если бы увидел нас вдвоем в постели; после этого он (т. е. жених) заснул и проспал очень спокойно до следующего дня. Простыни из каммердука, на которых я лежала, показались мне еще летом столь неудобны, что я очень плохо спала, тем более, что, когда рассвело, дневной свет мне показался очень неприятным в постели без занавесок, поставленной против окон, хотя и убранной с большим великолепием розовым бархатом, вышитым серебром. Крузе (камер-фрау) захотела на следующий день расспросить новобрачных, но ее надежды оказались тщетными; и в этом положении дело оставалось в течение девяти лет без малейшего изменения» .

— Мама уехала, даже не простившись, — сказала Екатерина.

— Это она, чтобы не растрогать вашу чувствительную душу, — пояснил молодой муж.

В небольшой, пригретой майским солнцем, комнате Летнего дворца Петр Федорович играл концерт для нескольких персон своего дворца.

Екатерина пропускала звуки скрипицы мимо ушей, думая о лакее.

Петр Федорович напивался музыкой, как водкой.

Если трудные пассажи становились чистой музыкой, т. е. всем на свете и ничем, Петр Федорович бросался целовать или смычок, или струны, причем к квинте он питал особую нежность.

А однажды во время послеобеденного концерта, когда четвертая струна — басок, обмотанная серебряной тончайшей проволокой, гнусно сфальшивила, Петр Федорович озверело перекусил ее серебряное горло своими длинными зубами.

Екатерина думала о красивом лакее. Он был в сажень ростом. На груди хоть танцуй, а плечи, как скамьи.

Петр Федорович играл на скрипке с закрытыми глазами.

«Сегодня он будет целоваться с квинтой, — решила Екатерина. — Да, это так! Он теперь совсем не в уме».

И на цыпочках вышла из комнаты.

Кузина Маврутка, любя издевки над родом человеческим, рассказывала, как однажды великая княгиня на вопрос, какой музыке, перед всей остальной, она отдает решительное предпочтение? — ответила, не долго раздумывая: «Самой тихой».

В большом зале Летнего дворца красили потолок. На лесах, сшитых живым гвоздем, покачивались маляры с кистями на длинных палках.

Лакей саженного роста стоял у окна, безразлично поглядывая на диких уток, плещущихся в гнилой Фонтанке.

Противоположные окна залы выходили в грязный вонючий дворик.

Не решаясь окликнуть лакея, великая княгиня прошла к своей комнате и, остановившись в полурастворенных дверях, стала пронзительно смотреть в круглый тяжелый затылок.

Лакей гладил себя по густым умасленным волосам и не оборачивался.

Екатерина жевала воздух, казавшийся ей горячим. Маляры с кистями на длинных палках покачивались под потолком, растравляясь сердцем от скрипки, «воющей знатно», хоть и не по-русски, не по-новгородски, не как своя теплая баба.

Екатерина через весь зал бросила гвоздем в лакея. Угодила в локоть ему.

«Черт несуразный», — выругался лакей, думая на маляра.

А гвоздь-то был от амура.

Петр Федорович играл с закрытыми глазами.

«Право, в сем уродце заключается прекрасный артист, — положил в мыслях чувствительный к музыке граф Девьер и обернулся, чтобы смолвиться взглядом с супругой скрипача: — Что за баснь! Куда же исчезла великая княгиня?»

Когда Екатерине казалось, что какой-нибудь маляр готов посмотреть вниз, она отводила большие жаркие руки лакея.

А графа Девьера, наблюдавшего за этой сценой, она не заметила.

— В комнате-то вашей никого нет? — хрипло спросил лакей.

Екатерина мотнула головой.

Лакей оглянулся.

И она тоже. И схватилась за грудь.

Леса, сшитые живым гвоздем, маляры с кистями на длинных палках и намалеванные на потолке купидоны с румяными ягодицами запрыгали в ее глазах.

— Беда, — прошептал лакей. — Матушка, не продай на дыбу!

Екатерина жевала воздух, казавшийся ей ледяным.

Граф Девьер, наблюдавший поразительную сцену, сказал с поклоном:

— Великий князь просит ваше высочество к себе. И скользнул ресницами по саженной фигуре. В ту же ночь Андрей Чернышев, так звали лакея, был взят драгунами в Тайную канцелярию.

«Жеребец проржет — косяк отзовется», — нашлась перед государыней Мавра Егоровна, выхлопатывая великую княгиню.

Бестужеву Андрею Петровичу императрица верила не столько, как Казанской Божьей Матери. Впрочем, другой раз и западала в голову грешная мысль: «С чего бы в делах иностранных великие смыслы иметь маме», — так коротко называла государыня Богородицу.

Англия торговала у дочери Петра тридцать тысяч русских солдат, чтоб драться им за интересы морских держав на Рейне и в Нидерландах.

Бестужев говорил:

— Это будет начатками не сумнительных польз для отечествия. Творец России всегда искал мешаться в дела европейские. Да и не можно отказаться от денег, коли они знатно нужны. С морских держав, по размене ратификациями, имею характер стребовать на русских солдат 150 000 голландских ефимков, а всего есть надежда выторговать сходную цену по десять фунтов за душу, что составит 300 000 фунтов стерлингов в год.

— Все так, — сказала мать отечества, со вниманием слушая рассуждения Алексея Петровича, — вы, сударь, не за пылью гоняетесь.

Сам великий канцлер не столь давно имел характер взять взаймы без процентов с английского двора, через консула Вольфа, 50 000 рублей.

— Все так, — повторила императрица.

Однако прежде чем апробовать договор с морскими державами, для всякого случая решила она спросить совета у Богородицы.

«Научи, мама, как мне быть, предавать солдатоф своих басурманам или басурманам не продавать. Мне, мама, очень тесно в деньгах», — написав эту записку, государыня повалилась на колени перед иконой, сверкающей золотой ризой в бриллиантах и рубинах величиной с добрый орех. Таков был туалет на матери нищего Иисуса.