Анатолий Мариенгоф - Екатерина

В конце года двор потащился в Москву.

Сочинитель XVIII века сказал бы: «Плавали в лодке по воде и волторы вслед, рассекая струи, раздавали в воздухе свои звонкие тоны».

Елисавета походила на каменный статуй Венус. Богиня стояла на плотине средь золоченых горшков с цветами и средь красивых баляс.

На середину неба вылезла луна, в чем мать родила.

Под плотиной резвились каменные купидоны. Они тоже были позолоченные.

Подле Елисаветы сидел Ванюша Шувалов, двоюродный братец сенатора.

И все девять прудов, и каналы и шлюзы, доставляющие воду для играния фонтанов, были позолочены, но не малярами, а луной и осенью.

Ванюшу Шувалова выдумал российский Цицерон.

А Мавре Егоровне надлежало осуществить политическую выдумку супруга своего.

Обер-егермейстер Разумовский, потупя египетские очи, покусывал костыльную рукоятку из ониксы, представляющую сирену с открытою грудью и в бриллиантовой короне.

Мавре Егоровне было даже немножко жаль обер-егермейстера. В этом мире любовь окружает преимущественно дураков. Самые серьезные люди и те испытывают к ним нежность. А если, по счастливой случайности, дурак оказывается еще и пьяницей, число друзей у него, поистине, бывает неисчислимо, врагов же безнадежно искать и днем с огнем.

Какому умнику Мавра Егоровна простила бы рубцы от плетей на спине своего сенатора?

Среди осенних боскетов играли фонтаны и каскады.

Когда императорская водная карета подплыла к сфинксам, вызолоченным не луной, но малярами, все волторы разом умолкли.

— Тише, тише, моншеры, это музыкальный пруд мой, — сказала государыня, кладя теплую мягкую ладонь на колено юному Шувалову.

Ее музыкальный пруд был в изобилии населен лягушками, привезенными по особому повелению из Малой России.

Вызолоченные малярами московские сфинксы, не иронически называемые москвичами «свинксами», были и курносы, и скуласты, и толстогубы, и не загадочны, как дворовые девки.

Елисавета спросила Ванюшу, «любит ли он награждать свои слухи квакальной музыкой».

Тот, зная «государынину наклонность к зеленым тварям», ответил, что «любит сие до крайности». Юноша злодейски врал. До крайности он любил французскую литературу, а вовсе не «столь куриозных лягушек».

Потом поплыли к золотым чуланам, из которых велено было пускать на волю цветноперых заморских птиц.

— Ах, моншеры, я вижу себя, как в райском саду, — пролепетала императрица, — право, можно сказать, это московский Эдем.

Она и от гуляния по воде, и от играния фонтанов, и от квакальной музыки, и от цветноперых птиц получала полное удовольствие, потому что ей нравился Ванюша. Ему шел двадцать второй год. У него были серые глаза и серые брови, и серыё длинные ресницы, и раздвоенный нежный подбородок, и румянцы на щеках, и вкрадчивые руки.

Недаром же руки называют — языком чувств.

А у Елисаветы — на сверкающей тарелке ее лица — стали появляться, то там, то здесь, роковые трещинки.

Как на фаянсе.

Из государственных покоев, после нового года, шесть или семь раз камер-лакеи выметали разбитые зеркала.

Обер-егермейстер взглянул Лизе в глаза, и ему показалось, что они стали похожи на глаза ирландской его суки, когда та с остервенелым любострастием задней лапой вычесывает блох из своей рыжей шкуры.

А Маврутка все еще дрожмя дрожала, боясь поверить фортуновой улыбке: «А ну как и сегодня государыня не возьмет спать с собой Ванюшу? И чего только время ведет, такие сантименты к нему питая?»

Подплыли к каменным вызолоченным орлам, что сидели на низких столбах у пологой лестницы, обсыпанной поздними розами.

— Ступай-ка, Алексей Григорьевич, да на ранжереи взгляни с Маврой Егоровной, — обратилась ласково Елисавета, — к этим ранжереям нашим, бог мой, сколько глазу надобно, чтоб добрые пользы были. Кругом плуты.

— Чего ж в них ночью увидишь, в ранжереях ваших, — потупился обер-егермейстер; щеки его за одну эту короткую ночь обвалились.

— Увидишь, Алексей Григорьевич, увидишь. Вам факелой посветят.

Мавра Егоровна мелким воробушком выпрыгнула из водной кареты.

В оранжереях, окруженных обширным аптекарским и плодовитым, и овощным садом, выращивались для императорских и персонских столов тонкошкурные цитроны, пупырчатые апельсины, баргамоты, виноград белый и красный, персики и ананасы.

Чиновник, что отправлял секретарскую должность в Мануфактур-Коллегии, переломившись перед сенатором Шуваловым, сказал:

— Всем присутствием выехали на фабрику Болотина и Докучаева. Там, ваше сиятельство, имеете уверенность и князя Владимира Абрамовича застать.

— А что за трясение земли на фабрике?

— Работные люди, ваше сиятельство, станы побросали, приказаниев ничьих не слушают, от работы плюются. Из неполной тысячи, Ваше сиятельство, восемьсот восемьдесят подлецов разбеглось. Чуть господина Болотина каменьями не сокрушили. Истинное, ваше сиятельство, трясение земли.

Шувалов из любопытства поскакал на суконную фабрику.

Мелькали грустные, обугленные улицы. Словно не века назад, а только вчера ушел из Москвы хан Тахтамыш со своею косоглазой ордой.

Да разве в год обстроиться после столь великих пожаров.

Лето 1748 года горожане с горькой насмешкой прозвали «красным». Только за один десятый день майского месяца сгорело тысяча двести два дома, храмов двадцать пять да людей девяносто шесть.

Мелькали обугленные улицы.

Сенатор находился в муторном состоянии ума и души. Оттого с самого утра и поскакал из дома. О чем бы ни думал, а где-то под поверхностью нарочитых мыслей нудилась одна потаенная: «А что, если Ванюша не уважит, не пондравится?»

Сенатор вытащил из кармана золотые часы, похожие на репу: на них было четырнадцать минут десятого; вытащил золотую луковицу — эта показала двумя минутами менее, а утыканные рубинами — ничего не показали: остановились подлые посреди ночи. «Ранее пяти пополудни Маврутку и не жди из императорского дома», — положил в мыслях Петр Иванович.

Государыня жила навыворот — в постель ложилась после заревого пенья петухов, а глаза продирала гораздо за полдень, когда люди уж от обеденного вставали. А тут еще новый «случай»!

Фабричный двор имел правильную форму квадрата. Перед наездом чинов его словно языком вылизали.

Присутствующие из Мануфактур-Коллегии поместились за большим некрашеным сосновым столом, застланным грубой материей василькового колера. Несколько поодаль на табуретах сидели фабриканты Болотин и Докучаев в совершенно одинаковых истуканьих позах, положив правые ладони на правые колена, а левые ладони на левые колена. По надоевшим обыкновениям оба фабриканта были в бородах — Докучаев в густой пламенной, Болотин в пепельной, чуть пожиже.