Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Потерев запухшие веки, князь сказал:

— Нет у меня этого как-то в голове, сколько могут они изготовить.

— Ну, я тебе тогда скажу: чулок шелковых — сто пар, а персидских кружев — двести косяков. Ведь это же, ваше сиятельство, громкие смехи для нашего цивилизованного века.

— Да, это маловато, коли сто пар, — кивнул вытянутым носом скучный князь и подумал: «А вот когда ты, друг мой нелицемерный, рыбкой стал торговать, это уж не громкие смехи стали, а горькое горе для всей России. Кругом люди подавились твоей рыбной костью, такую цену вздул».

Обугленные улицы наводили грусть.

У зданья в два жилья, обшитого резной вычурой, скучный князь попросил оставить карету.

— Желаю поправления аппетитов, — сказал Шувалов. — А от заболевшей груди, Владимир Абрамович, хорошо лечиться травой буквицею, варенной в воде.

И сенатор поскакал в дом.

На московских улицах коровы и козы щипали траву; из колодцев бабы поднимали воду.

— А я-то вас, Петр Иванович, уже с четверть часа как дожидаю! — закричала Мавра Егоровна, всплескивая кургузыми руками.

— Не томи, дура.

— Ах, как пондравился! Ах, как!

И супруги, перекрестившись на икону, облобызались, как в светлое Христово воскресенье.

После розыска в бегах осталось 586 суконщиков.

Каждого десятого человека, из отказывающихся стать на работу, сенат приказал наказать нещадно кнутом и, заклепав в железа, сослать на каторжную работу.

А веснушчатый сновальщик Петух хоть и был бит до испущения духа, но, по крепости молодого тела, не преставился.

Жизнь, что дубок зеленый!

Отдышавшись, выпоротый «до испущения духа» сказал:

— Держусь за дубок, дубок в землю глубок.

В Рогеревик на каторжную работу Петух исхитрился не угодить.

Есть что-то невыразимо хорошее в глазах затяжелевшей женщины, и в спокойствии вдумчивых ее движений и в походке ее, я бы сказал, не боясь показаться смешным, по-особенному грациозной, если понимать это слово не мелко. А как прекрасна улыбка, совсем особенная, светящаяся, с которой прислушивается женщина к шевелению живого комочка у себя под пупком, а вовсе не под литературным сердцем! Или та нежность, с которой она поглаживает гороподобный живот девятого месяца, безобразный даже в глазах отца будущего ребенка.

Однако все это ни в какой мере не относится к затяжелевшей Екатерине. Бог мой, какую ненависть, какое отвращение испытывала она к своему животу! В сущности, это было даже несколько удивительно для ее расчетливого сердца: чем же иным она могла более угодить и государыне, и своему новому политическому другу Алексею Петровичу Бестужеву, а главное, себе самой, если не рождением будущего российского императора или, на худой случай, императрицы?

В примечательной инструкции, сочиненной великим канцлером, так ведь и говорилось без обиняков: «В нынешнее достоинство императорского высочества не в каком ином виде и надеянии возвышена, как токмо своим благоразумием, разумом и добродетельми его императорское высочество к искренней любви побуждать, сердце его к себе привлещи, и тем империи пожеланной наследник и отрасль нашего высочайшего императорского дома получена быть могла».

А вот что произошло в 1753 году, когда и у монархини, и у великого канцлера, и у нации, как называла великая княгиня кучку придворных, все веры иссякли в Петра Федоровича.

«Чоглокова, всегда занятая своими заботами о престолонаследии, — рассказывает Екатерина II в „Записках“, — сказала мне: „Послушайте, я хочу поговорить с вами совершенно откровенно“. Я, понятно, вся обратилась в слух. Она начала длинным разглагольствованием о своей привязанности к мужу, о своем благоразумии, о том, что нужно и чего не нужно для взаимной любви и для облегчения супружеских уз, и потом ограничилась заявлением, что бывают иногда положения высшего порядка, допускающие исключения из правила. Я дала говорить ей все, что она желает, не прерывала ее и не понимала, куда она клонит; я была несколько удивлена и не знала, ставит ли она мне ловушку или говорит искренно. Пока я внутренне размышляла об этом, она сказала мне: „Вы увидите, люблю ли я свое отечество и насколько я искренна, — не может быть, чтобы кое-кто вам не нравился; предоставляю вам выбирать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Если я не ошибаюсь, то избранник Нарышкин“. Я невольно вскричала: „Нет, вовсе нет“. — „Ну, если не Нарышкин, то уж, конечно, Салтыков“. На это я промолчала».

Нам кажется, что мы правильно поступаем, уклоняясь от авторства в местах наиболее щекотливых. Бог с ним, с недоверчивым читателем, пусть уж имеет дело с глазу на глаз с Екатериной II.

«Вот и пришло», — решила великая княгиня, проснувшись от болей в животе. Но первые схватки были не так сильны, и она засомневалась; «Может, это от мыслей… или покушала что-нибудь гадкое из рыбы».

В соседней комнате похрапывала Прасковья Никитишна.

Сентябрьская ночь роняла звезды в гнилую Фонтанку.

Положив теплую наспанную подушку на громадный живот, Екатерина стала вспоминать: «Что же такое покушала за вечерним столом. Может, это от грибов в тесте с лимоны и с медом цыженым?»

Ветерок колыхал занавес на окне, плохо закрывавшемся из-за перекоробившихся рам.

У Екатерины уже было два выкидыша. Ей хотелось думать, что тяжелела она всякий раз от Салтыкова, красавца, фата.

Тикали часы, показывающие неправильное время.

«Я разрешусь легко». И, не любя женщин, подумала: «Врут они, наверно, что мучения эти так ужасны; для мужей своих врут, чтобы иметь вес в жизни».

— Ох, Господи! ох!

И, прикуся губу, скорчилась в постели.

«Нет, будто, не так врут».

А когда отпустило, опять не совсем поверила, что это схватка.

«Разбудить бы Прасковью Никитишну».

Но будить было совестно: «А что, если от грибов с лимоны?» Не хотелось показать страх.

Комната была унылая, пустынная. По стенам, обведенным малиновой кромкой, стояло несколько штофных стульев, канапе, имеющее чурбашек вместо задней ножки, да два миниховских кресла.

И вдруг будто кто подменил сердце на самое маленькое, жалкое, бабье.

Проснулась Прасковья Никитишна.

Страх вошел в душу к Екатерине словно на цыпочках.

Побежали за повивальной бабкой.

Побежали за великим князем.

Побежали за государыней.

— Великая княгиня с большим терпением переносит изнеможение физики, — так было доложено ее величеству.

Государыня без помощи камер-фрау нырнула в юбки.

Петр Федорович долго застегивал непроснувшимися пальцами коричневый камзол; потом лениво плескал холодную воду на рябой нос; потом не торопясь расчесывал черепаховым гребнем свалявшиеся волосы: «А я-то к чему? Что я, повивальная бабка? Или кто? Терзатели проклятые!»