Анатолий Мариенгоф - Екатерина

В ответ на аттестацию более-менее справедливую, Екатерина проглотила слезу.

— Ретирада-а-а! — пронзительно квакнул наследник российского престола, обряженный в мундир голштинского офицера. — Поворотясь направо кругом, маршировать пять шагов назад, потом налево кругом идти до своего места и, пришед, оборотиться в исходную позитуру для отдавания комплимента.

Перед столь сложной экзерцицией у великой княгини захолодало сердце: «Боже мой, Боже мой, хоть бы не перепутаться», и, выбрасывая короткие ноги, стала она сосредоточенно считать: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть».

— Осел! осел! — заорал голштинец, сверкая почти желтыми глазами: — Пять! пять! А ты, сукин сын, сколько отшагал?

— Шесть, — едва слышно ответила великая княгиня, не смея разрыдаться.

— Простите, — сказал Петр Федорович, придя в ум, — вы для меня, ваше высочество, в сию минуту солдат, а не женщина.

— Это верно, — подтвердила самая покорная из жен.

А чтобы снискать любовь знатных бабушек, тетушек и маменек гвардейских офицеров, Екатерина поставила себе за правило во время бальных и маскарадных веселостей подсаживаться к креслам старушек для увлекательного разговора о ревматизмах, подаграх, микстурах, о семейных праздниках и поминаньях, дни которых она знала безошибочно, так же как и имена многочисленных мосек, кошек, попугаев и дур, услаждавших жизнь старых барынь.

— Марширование! — проквакал истязатель. — Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре.

Сделав пятьдесят кругов внутри комнаты, Петр Федорович вывел за дверь свою заморенную вконец супругу.

— Мушкет на карау-ул!

Екатерина исполнила команду.

— Ты охраняешь пороховой погреб, — сообщил истязатель.

Екатерина, как умела, выразила на своем лице, позеленевшем от экзерциций, полное понимание этого важного караула.

Петр Федорович удалился длинным прыгающим шагом.

Случалось, что она охраняла подобные пороховые погреба и магазейны по три и по четыре часа без роздыха.

Пусть теперь скажут, что наша дама заурядная личность.

Есть предание, что за несколько дней до того, как разрешиться от бремени Периклом, матери его приснилось, как будто она родила тигра. Допустим на мгновение, что подобные сны, вещие в метафорах, стали явлением самым обычным, — какого же зверя в таком случае произвела на свет легкомысленная Иоганна-Елисавета в апрельском сновидении 1729 года?

Может быть, хамелеона?

Маленькие честолюбцы более всего любят отыскивать себе братьев и сестер в царстве великих теней.

«Я герой, — решительно сказала пустынной галерее Екатерина, изнемогающая с тяжелым мушкетом у воображаемого порохового погреба, — да, да, видит Бог, я истинный Плутархов герой».

Однако со свойственной ей скромностью она в ту минуту сравнила себя не с Цицероном, хвастливым, как мальчишка, и не с Антонием, про которого сказано, что он растратил в наслаждениях с Клеопатрой самую драгоценнейшую из трат, т. е. — время, и не с Ликургом, считавшим богатство и бедность самыми страшными болезнями государственного тела, и не с Брутом, чересчур нравственным, хотя и не брезговавшим отдавать под чужим именем свои деньги под сверхростовщические проценты, и даже не с Юлием Цезарем, из трусости не надевшим на свою лысую голову императорского венца, но с хамелеоном Алкивиадом, который среди ионийцев бездельничал, в Спарте был серьезен, стригся под гребенку и ел черную похлебку, а при дворе сатрапа Тиссаферна жил так пышно, что в сопоставлении с этим, как говорит Плутарх, ничего не значила прославленная персидская роскошь.

Екатерина непритворно валилась от усталости, когда, словно из щели в полу, выпрыгнул Петр Федорович.

Его лицо, изуродованное оспой, пылало, а длинные руки качались осатаневшими маятниками.

— Сударыня, какая страшная новость, — закричал он из глубины галереи, — граф Лесток взят в Тайную канцелярию!

Великая княгиня выронила из рук тяжелый мушкет.

— Отечество наше корнями за пуп Земли зацепилось. А ты вздумал отечество наше рылом своим копать! Не слыхано в свете, чтоб свинье повалить столь превеликое дерево, — сказал Александр Иванович Шувалов, большой братец сенатора, поставленный в начальники Тайной канцелярии Мавруткиной силой у двора.

Вторым допрашивателем Лестока был, дружный Бестужеву, Степан Федорович Апраксин, гвардии Семеновского полка подполковник и военной коллегии вице-президент, человек больших великолепий, очень тучный сибарит с красивым бабьим лицом.

— Свинья на дубу гнездо свила, — процедил Апраксин, чистя себе ногти замшевым лоскутком.

Лесток молчал.

Шувалов дернул скулой:

— У него, как видится, нет сильного хотения с нами разговаривать.

— Слава Богу, наконец-то и догадал, — огрызнулся Лесток.

— В таком случае, к чему же нам без толку терпения свои терзать, — опять процедил Апраксин, — какой там у нас, Ваше сиятельство, следующий допросный пункт?

Александр Шувалов, дергаясь правой стороной лица, стал читать по большому листу:

— «Во время негоциации с морскими державами о neрепущении им помощного корпуса, ты старался все тайности у вице-канцлера сведать и о всем Финкенштейну пересказывал; уже доказано, что и сам вице-канцлер прусскому министру такие открытия чинил, с тобою же был в тесной дружбе». Отвечай.

Лесток молчал, разглядывая с наглостию и надсмешкой, как дергается у начальника Тайной канцелярии правая сторона лица.

Тучный сибарит чистил ногти замшевым лоскутом.

— Отвечай, плут, отвечай, фридерикова собака! — крикнул Шувалов.

Лицо его прыгало.

— На чужой рот пуговицы не нашьешь, — сказал брезгливо Лесток и отворотился к окну, чтобы смотреть на галок и пускать мимо слуха допросные пункты.

И дыба, и костер, курившийся над ней, и кнут, исходатайствованные у государыни Бестужевым, «для узнаний от прусского партизана множайших свирепств его высшего секрета» — не заставили Лестока разговориться.

Бестужев обозвал начальника Тайной канцелярии — «теленком».

А Екатерина, узнав о пытаниях, воскликнула:

— И это имеется в XVIII веке!

Современница Вольтера была горделивого мнения о своем времени.

«Поднятому на дыбу привязывали к ногам тяжелые колодки, на кои ставши, палач подпрыгивал и тем самым увеличивал мучение: кости, выходя из суставов своих, хрустели, ломались, иногда кожа лопалась, жилы вытягивались, рвались и тем причинялось несносное терзание» — так описывает пытку знаток этого дела.

А лакей-то с большими горячими руками не так скоро был забыт.

Вот тому свидетельство:

«…девушка туда отправилась и привезла мне от него (это от Андрея Чернышева, значит) письмо, в котором он описывал свои приключения за два года. Эта девушка могла говорить со мной на свободе, лишь когда я шла на свой стульчак; я положила письмо между подвязкой и ногой, и, когда пришлось разуваться, несколько заблаговременно, сунула его в свой рукав: я не смела оставлять его в кармане, опасаясь, чтобы там не рылись. Я прочла это письмо, когда все заснули; я ответила ему и послала немного денег и несколько других маленьких подарков, в которых он мог нуждаться. Он мне еще несколько раз писал и я отвечала тем же путем».