Анатолий Мариенгоф - Екатерина

«Не проведать ли обер-егермейстера? Он, слыхнулось мне, прихворнувши».

Когда сенатор вошел в камору к Разумовскому, тот как раз лечился из чарки.

Елисавета про своего обер-егермейстера так говорила: «Он у меня по старому слову: — Тит, иди горох молотить! — Брюхо болит. — Тит, иди вино пить! — Бабенка, подай шубенку».

Ведро приказной водки стояло на табурете, застланном вышитым полотенцем.

Обер-егермейстер, облобызав гостя, наложил ему большую тарелку гречневой каши размазенки с чухонским маслом.

— Лечись и ты, Петр Иванович, — и налил в чарку приказной.

— Снег идет, — сказал Шувалов, чтобы не молчать.«О чем с ним, обер-егермейстером, разговаривать», — На Невской перспективе снегу лошадям по то место, откуда хвост растет.

— Це погано.

— Да. Езда тихая.

— Колы снигу коням по рэбры, конечно швыдко нэ пойдешь, — подержал разговор хозяин с египетскими глазами.

«Хоть бы песни петь принялся», — мысленно взмолился Шувалов.

— Лечись, Петр Иванович.

— Лечусь, Алексей Григорьевич. Выпили одним духом.

— Так ты кажешть на Невской перспективе снигу коням по рэбры?

— По самые ребры.

— В таком рази выходыть издыти тут, наипоганищэ.

«Слава тебе Господи, за бандурой потянулся», — облегченно вздохнул сенатор.

Обер-егермейстер, надев на второй палец золотой наперсток с кусочком лозы, стал перебирать струны из бараньих кишок.

хриповатым, хватающим за душу голосом, запел обер-егермейстер.

«Будь ты неладен», — пожелал хозяину гость, недолюбливающий божественного репертуара.

пел Разумовский, и слезы текли из его египетских глаз.

Падал снег, тяжелый, как творог.

Пели песни и лечились водкой до полуночи. У Шувалова налились кровью круглые жирные щеки, а у обер-егермейстера — египетские глаза.

— А мне, Алексей Григорьевич, нынешней ночью толстая баба снилась, — сказал сенатор, — будто жрет она из корыта соль и за баню опорожняться бегает. Прегромаднейших пять горок навалила, две золотых да три серебряных. Догадай-ка, что означает сей сон и кто есть эта баба?

Разумовский стал думать, положив на стол красивую голову с египетскими глазами, налившимися кровью.

— Не можешь догадаться, Алексей Григорьевич?

— Нэ можу, — со слезами в египетских глазах ответил хозяин.

— Ну так я тебе подмогу, — сжалился сенатор. — Эта толстая баба и есть наше Отечество.

— Кто? —переспросил обер-егермейстер.

— Отечество, — отчеканил сенатор.

Хозяин поднялся с кресла, выпрямился, вознес бандуру и, крякнув, раскрошил липовый кузов о голову своего гостя.

— Вот тоби за Отечество! — пояснил хозяин и, отбросив в сторону короткий широкий гриф с двенадцатью болтающимися струнами, величественно опустился в кресло.

Обер-егермейстер в обхождении был человек нецеремониальный.

Шувалов сразу протрезвел.

«Никто как черт за язык меня потянул, — пришел к неутешительному выводу Петр Иванович. — С дураками песни выть надо, а не разговаривать».

К сожалению, не все мудрые мысли приходят вовремя.

— Кто? — вторично взревел обер-егермейстер. — Кто будэ цэ баба?

— Так я это, Алексей Григорьевич, ради смехов, — умилительно сказал сенатор, боясь шевельнуться в стульце.

— Над Отечеством смехи делаешь? — сообразил человек, называвший государыню «Лизой», а то и «Лизько».

И, крикнув холопов, приказал сечь господина Шувалова в каретнике батожьем до крови.

Сенатор повалился на колени.

У трезвого Разумовского душа была баранья, а у хмельного — тигрова.

— Ни, — мотнул он головой.

И российского Цицерона поволокли в каретник.

Внук Петра Великого в тесном прусском мундире с широкими обшлагами и полами, завороченными назад, объезжал верхом на стуле оловянных своих пруссаков: егерей, фузелеров и мушкетеров в белых гамашах, построенных на полу в длинные тонкие развернутые линии, согласно новейшей Фридриховой тактике.

Старый шведский драгун Румберг, также верхом на стуле, объезжал оловянные русские полки, поставленные в укрепленные позиции.

Почти желтые глаза наследника престола горели решимостью и отвагой. Желваки двигались на бледном рябом лице. Длинные беспокойные пальцы ползали, подобно глистам, по вызолоченному эфесу шпаги.

Семнадцатилетний полководец, объехав первую линию, круто повернул своего деревянного коня воображаемой мордой его, то есть спинкой стула, в сторону русских.

Оловянные преображенцы, семеновцы, измайловцы и конногвардейцы скрывались за книгами, за пустыми коробками, наконец, за растянутыми на полу протертыми драгунскими штанами, заменяющими редуты.

Старый Румберг, командующий русскими войсками, отъехал на своем стуле за левый фланг, упирающийся в канапе.

Презрительная улыбка искривила бескровные губы Петра Федоровича: «Варварская тактика! — положил он в мыслях. — Я разобью наголову этих русских янычаров, воюющих, как при Моисее. Они годны только на турок. Какой же порядочный полководец в наш век начнет сражение с отстрелки из редутов. Ослы!» Петр Федорович твердо помнил про короля прусского, отказывающегося ставить свою армию в укрепленные позиции, чтобы не дать противнику шанса перейти в наступление.

— Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!

И, выхватив из ножен клинок, на котором было вырезано, как и на всех прочих российских офицерских шпагах, «Виват Елисавета Великая», Петр Федорович приказал трем камер-лакеям, ползавшим коленями по полу, двинуть линейную прусскую пехоту в атаку на штаны, прикрывавшие левый фланг русских войск.

«Всегда во фланг, никогда с фронта», — говаривал Фридрих.

На прусских гренадер и фузелеров посыпался горох.

— Ура-а-а! — орал наследник престола, вздыбливая стул и размахивая над головой шпагой.

Оловянные трупики пруссаков усеяли поле сражения.

Наследник, содрав с горячей трясущейся головы треугольную шляпу, проквакал:

— Пальбы плутонгами от фланга к центру и обратно!

Но сухой горох почти не причинял урона первому российскому гвардейскому полку, защищенному протертыми драгунскими штанами.

Тогда Петр Федорович двинул для атаки скорыми аллюрами и сомкнутым строем, согласно Фридрихову правилу, кирасиров и карабинеров с холодным оружием. Мортиры, с высоты четырех подушек, стали изрыгать на прусскую конницу комья жеваной бумаги.

Спазма перекусила горло семнадцатилетнего главнокомандующего оловянных войск.

Камер-лакеи, справедливо испугавшись столь сокрушительного артиллерийского огня, сообразили начать перестройку прусской тяжелой конницы в тонкие резервные линии.