Анатолий Мариенгоф - Екатерина

И метель орала русские песни.

Когда на зудящей коже племянника высыпали красные пуговки, Елисавета стала надавливать их пальцами — тут, там, здесь. Пуговки исчезали.

— Да, воспа, — строго сказала императрица.

Глаза ее были сухи.

Через несколько дней у Петра Федоровича, вместо лица, уже была страшная гнойная маска. Распухший язык, роняя вонючую слюну, торчал изо рта, как гнилая редька.

Страдания, поистине, были невыносны. С хрипом, в изнеможении телесном, гнойный племянник слал мольбы — кончить его, зарезать, приколоть.

Или поносил «проклятую Россию».

Елисавета, денно и нощно сидящая у оспяной постели, отчаялась в Господе.

«Ох, бедствию подвергаемся. Коли помрет племянник, хоть рожай империи наследника. От Алеши, от бандуриста маленького, что ль, рожатъ-то? А если бабу дашь? Только танцевать, дура, станет. Протанцует, дура, отечество».

И, пылая огнем и пламенем, вскакивала со стульца и с глазами, готовыми к пролитию слез, бросалась, сжав кулаки, на перепуганную Богородицу, что висела в золотой ризе на стене среди мерцающих лампад.

Гнойное мясо с вонючей постели хрипело проклятия России.

Деревянная Богородица, в страхе перед осатаневшей государыней, прижимала к груди своей упитанного розового младенца.

«Ох, будет тебе, матерь, по делам!» — и дочь Петра обрывала лампаду и стаскивала икону со стены и швыряла ее в угол и рычала на нее устрашительными клятвами и похабными словами и загибами, от которых бы пришел в удивленностъ даже такой великий ругатель, как бомбардир Петр Алексеев.

В Петербурге по приказу, оставленному императрицей, Иоганну-Елисавету отделили от дочери.

«Растасовали — и хорошо», — заключила Екатерина и забыла о существовании матери, хотя и оказывала ей внимательности, встречаясь ежедневно.

Разделены они были не улицами, но общей залой: в кавалерском придворном доме, стоящем близ дворца, мать разместили справа от лестницы в четырех комнатах, обтянутых красной и голубой материей, а дочь слева от лестницы в четырех комнатах, тоже обтянутых красной и голубой материей.

— Дух мой в Хотилове: у постели его, — говорила Екатерина графине Румянцевой и не врала, если только можно назвать «духом» — беспокойство мысли.

В морозную январскую пятницу, когда кислое чухонское солнце вздумало притворяться природным рассейским, пришла в Петербург из оспяного дворца весть, которую засиявшая Екатерина боялась назвать доброй: «Боже упаси, спугнешь».

А во вторник великая княгиня уже танцевала, как обычно: утром с семи до девяти, после обеда с четырех до шести и часть ночи.

А в среду она вспомнила, что граф Гюленборг в Петербурге.

Это был человек средней красоты и среднего возраста. Ему нравились очень худые девушки. Он еще в Гамбурге обратил внимание на мальчишеские ноги принцессы Цербстской. «У вас лоб Сократа», — объявил он тогда Фике. Но девица в ту пору была влюблена в своего дядю с мокрыми губами и голосом, как военная труба.

В Россию человек средней красоты прибыл из Стокгольма с неприятным известием о свадьбе шведского наследника с принцессой Прусской.

«Преуспел», — Фридрих II, сводничавший двух немок для наследников северных стран.

Так строилась политическая безопасность не только в XVIII веке.

Граф Гюленборг приходил в комнату, обтянутую красной материей, садился против Екатерины и, слегка покачиваясь в вытертом кресле, заводил речь о добродетели, свойственной древним грекам и римлянам, но не свойственной русскому двору.

Так как Екатерине нравились глаза графа, под серым спокойствием которых она угадывала волнение, и нравились сухие губы, казавшиеся горячими (так меняются вкусы), то и речи о добродетели были ей не скучны, если даже и слушала она их не всегда внимательно.

Может быть, потому, что великая княгиня очень редко открывала рот, граф называл ее «философом в пятнадцать лет».

Екатерина приняла прозвище с удовольствием.

Марья Андреевна Румянцева говорила домашним: «Все швед ходит, чтоб питаться страстным зрением на немку нашу; но вредов не производит».

Граф произнес прекрасную тираду о добродетельном Бруте.

О Бруте, про которого Юлий Цезарь сказал: «Я не знаю, чего желает этот молодой человек, но все, чего он желает — он желает страстно».

О Бруте с низким лбом и высокой душой.

О Бруте, писавшем Антонию: «Советую тебе подумать не о том, сколько жил Цезарь, но о том, как мало он царствовал».

О Бруте, заявившем Цицерону: «Ты намереваешься ввести умеренное рабство, тогда как предки наши не терпели и кротких деспотов».

Граф произнес прекрасную тираду, пересыпанную извлечениями из Плутарха.

Великая княгиня так заслушалась господина Гюленборга, что даже сочла его коленные чашечки за ножки кресла.

Она смотрела на сухие губы, казавшиеся ей губами Демосфена, ожидая с трепетом, что они еще изрекут о римлянине, побеждавшем своих врагов не оружием, но нравственностью. Впрочем, для Гая Юлия Цезаря добродетельному Бруту все-таки понадобился меч.

— Как жаль, сударыня, что вы должны выйти замуж за великого князя! — воскликнул Демосфен из шведского посольства.

Какое прекрасное заключение!

— Почему? — наивно спросила Екатерина.

Не отвечая на вопрос, поставленный достаточно прямо, граф вспомнил Платона и без колкости согласился с его словами, «что человек любящий — божественнее человека любимого». Следует заметить, что у великого грека это сказано несколько в ином смысле.

— Ах, сударь, я ничего не читала Платона, — посетовал философ в пятнадцать лет.

— Скажите-ка, сударыня, как часто вы открывали порядочную книгу со дня своего приезда в Россию?

Великая княгиня призналась, что «не открывала ни разу».

— Это ужасно! Вот что значит жить при невежественном дворе.

— Но если до конца быть откровенной, то и на родине, сударь, я читала не больше.

— Тем не менее — вы философ!

— Посоветуйте, пожалуйста, сударь, что прежде всего прочесть этому философу?

— То, что написано в моих глазах, — отвечал стокгольмский Демосфен.

Мы настаиваем на том, что даже незаурядные люди довольно пошловато говорят о чувствах, а умники — глупо объясняются в любви. Может быть, вообще, в подобных случаях не следует доверяться словам — этим второстепенным участникам сердечных побед и поражений.

Практическая Екатерина, приняв с жеманной благосклонностью тривиальную фразу, повторила свой вопрос:

— С каких же книг, сударь, мне следует начать порядочное чтение?

Граф Гюленборг без пылкости посоветовал ей раздобыть Плутархову «Жизнь знаменитых мужей» и господина Монтескье «Причины величия и упадка Римской республики».