Анатолий Мариенгоф - Екатерина

— Ладно, кинь к стороне, — сказала Елисавета, не двигая глазами, белыми от злости.

Мавра Егоровна откинула.

— Это! — И Елисавета ткнула пяткой в другой лист. — Читай.

— Опять, матушка ваше величество, оттоле брать, что красным отчерчено?

— Оттоле.

— «Но пункт о низвержении вице-канцлера еще в состояние не приведен, однакож мы много от помоществования принцессы Цербстской надеемся…»

— Известно, — сказала Елисавета, — дуракам от дуры и помоществование. Умный-то не подаст. Ох, клянусь Господом, и будет немецкой дуре осадка. Читай.

— Под сим, матушка ваше величество, шетардиевым пассажем имеется Алексея Петровича подлинный ремарк.

— У господина вице-канцлера словеса-то липучи, как собачья слюна. Бери, стало, с середки.

— Слушаюсь, ваше величество, — и взяла с середки. — «Будучи грустном и печальном состоянии только утешения на правосудие ея императорского величества со всещедрым своим покровом не допустить его вице-канцлера невинным быть сакрифисом» .

— Сакрифисом! — мрачно прыснула Елисавета. — А по моему згаду, от такого невинного сакрифиса, как граф Бестужев, и палачу-то кровожадному дай Бог — живу ноги унесть.

Кузына вставила:

— Он, матушка, граф Алексей Петрович человек есть прозорливой.

— Ладно, тебя — министра не спрашиваю, — огрызнулась императрица.

Кузына подобрала слюнявые губы. Елисавета опять ткнула пяткой в лист.

— Читай!

Мавра Егоровна с поспешностью загнусавила:

— «Царица, будучи единственно увеселеньям своим предана, и от часу вяще совершенную омерзелость от дел возимевая…»

— Бери вон то, — сказала Елисавета чуть слышно, — да раздельно читай, да громогласно.

— Слушаю, матушка ваше величество.

И зачитала:

— «Услаждения туалета четырежды или пятью на день повторенное и увеселение в своих внутренних покоях всяким подлым сбродом…»

Тут кузына, набравшись смелости, проглотила вместе с холодной слюной своей несколько горьких шетардиевых слов.

Елисавета незаметно подняла башмак.

— Государыня, ваше величество, — быстро-быстро заговорила служебница раба и кузына, — да можно ль этакую погань читать в огласку?

Елисавета за спиной крутила, вертела и сжимала башмак.

— От одного тухлого яйца, сказано, семеро мужиков разбежалось; а тут, матушка…

Но договорить кузыне не пришлось: башмак, брошенный с силой неженской, угодил метко.

— Вини самою себя, Мавра Егоровна. Кузына с кровью выплюнула два темных передних зуба.

— Ступай вон из кельи, — сказала Елисавета; а подумала: «Не малина, не опадет».

Июньский теплый вечер, переливаясь через полуоткрытые створы окна, колебал лампадные огоньки.

Кузына удалилась, спуская соленую кровь в брюхо большими глотками.

За дверью завыла по зубам.

Императрица, упав лбом в подушку, тоже завыла. Ей казалось, что она несчастна.

Кукарекнул петух, вероятно, страдающий бессонницей.

Ночь обсыпалась звездами, к сожалению, не столь золотыми, как кресты и купола Троицкого монастыря.

В келью влетел майский жук.

Жалостливая государыня поймала его и, подойдя к окну, выпустила в теплую ночь.

— Живи, миленькой.

И легла высокими розовыми грудями на подоконник и запустила пальцы в кучу рыжеватых волос и помыслила: «Ох, изуродовала бабу».

Стала звать:

— Мавра!.. Маврутка!.. Мавра Егоровна!

Зареванная кузына вошла в келью, прикрывая ладонью рот.

— Ты, Мавра Егоровна, не плачь, — сказала ласково Елисавета, — муж все равно любить станет. Уж я его знаю, как свой пяток. Он тебя, мой друг, теперь пуще прежнего любить станет. Я его, Мавра Егоровна, мужа твоего, господина Шувалова, сейчас в сенат посадила.

И собою вполне довольная, дала рабе и кузыне целовать ручку.

«Тем-то и несносно невежество, — сказано у Платона, — что оно не будучи ни прекрасным, ни добрым, ни благоразумным, все-таки остается собою вполне довольным».

Порозовели листья берез.

Из-за бело-черных стволов словно вынырнул дьякон: в стихаре с посохом в руках и верхом на крупной черной кобыле.

«Конным бы гвардейцам так в седле сидеть», — заключил архимандрит Арсений Могилянский, потягиваясь на мягких подушках золотой кареты.

Шестернею нежирных лошадей, в цвет кареты и бороды и куполов монастырских, ехал архимандрит в баню.

В немногих шагах от кареты громыхал окованными колесами небольшой возок со всякою снедью и питиями.

Гладкий пол в бане был выстлан цветами и душистой травой.

На раскаленный камень плескали из шаек венгерским вином. От такого пара кость млела.

Взглянув на распахнутое окно в государской келье, архимандрит подумал: «Хорошо в бане с бабой мыться».

Березы шелестели розовыми листьями. Заснула Елисавета, отошедши сердцем, а когда после полудня продрала глаза — все было ей не мило. Такое случается.

— Тетушка в кипучем состоянии, — объявил Петр Федорович, келья которого притулилась по соседству с государской, — статс-дамам, значит, и фрейлинам нынче румяниться не придется.

Фике заинтересовалась: «Почему бы это?»

— А тетушка их всех сама подрумянит, — пояснил наследник, — отхлещет по щекам, ну и расцветут натуральные розаны.

— Вы зло шутите, ваше высочество.

— Да нет же! Я вовсе не шучу! Право, сестрица, сразу видно, что вы еще совсем недолго живете при дворе, самом блестящем в Европе.

— Ее величество присылала за мамой, когда еще к обедне звонили, — объявила Фике.

— Подрумянит, — сказал невозмутимо наследник. — Хотите, сестрица, я вам представлю, какое сейчас лицо у тетушки.

Он округлил глаза, раздул ноздри, раздул щеки и прикрыл верхнюю губу нижней.

— Боже мой, как вы похожи на государыню! — воскликнула Фике.

— А теперь смотрите, какое лицо у вашей мамы.

И он представил Иоганну-Елисавету с таким комическим сходством, что Фике, не выдержав, рассмеялась.

— А вот полюбуйтесь на господина Лестока, присутствующего при объяснении высоких дам.

Петр Федорович сделал пресмешную рожу. Первый лейб-медикус, неожиданно вошедший в келью, сразу же узнал себя в карикатуре.

«Проклятый шут!» — пробормотал оскорбленный доктор.

У Фике текли слезы от смеха.

Наследник, увидев Лестока, не счел нужным убрать с лица комическую маску.

Первому лейб-медику казалось, что он видит себя в зеркале из плохого стекла.

Фике поспешно вытерла слезы. «Ах, какая неосторожность! — досадовала она. — С этой минуты господин Лесток изменит ко мне свое отношение».

— Вашему шумному веселью приходит конец, — сказал лейб-медикус, сжимая кулаки.

С каким бы удовольствием он сейчас разбил бы в кровь «голштинскую рожу».

— Итак, сударь, вы полагаете, что нашему веселью приходит конец? — спросил наследник не своим, но лестоковским голосом, сиповатым от комического бешенства.