Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Когда дочь Петра села на родительский престол, «между крепостными распространился слух, что опять позволено им подавать записываться в вольницу, и они порознь и целою толпою стали подавать императрице просьбы о принятии в военную службу; другие прямо бежали от помещиков для поступления в солдаты» .

Вспомнив про это, разумеется, не в форме исторической цитаты, Елисавета вскинулась:

— А они, сенаторы-диаволы, герои римские, что на это? Что?

— Кынь думаты, Лиза. Бэз користи для отечества, все жизненные спирты себе перетревожишь, — сказал Разумовский любимою фразой кузыны Маврутки.

— Как же не перетревожишь, коли они, герои римские, диаволы, всем сенатом, Алеша, порешили плетьми да батогами на площадях народ подлый потчевать, а которые просьбы ко мне писали, тех чтоб в Сибирь гнать на вечную работу. Ох, диаволы! Ох, статуи! Ох, воры!

Чтоб утешить императрицу, обер-егермейстер стал правой рукой поглаживать высокие груди ее, прободающие корсаж.

Императрица сразу обмякла.

Обер-егермейстер поцеловал ее в горячие толстые губы.

Минуя бесконечные заборы, плетни, колья, огораживающие пустыри и огороды, минуя церкви каменные и деревянные, крашеные дома, некрашеные дома, дома с дощатыми трубами, полосатые фонари, ворота с двускатными кровлями и маленькими замшелыми иконками, покосившиеся курные избы и избы, крытые дранью, и избы, крытые соломой, — словом, через всю первопрестольную Москву, несли вскачь вспененные лошади императорскую карету.

Был вечерний стол в покоях великого князя. Петр Федорович, как завелось, сидел рядом с Фике. У нее после болезни сильно поредели волосы, лоб еще больше выпуклился, подбородок еще удлинился, но щеки, обтягивающие скулы, цвели пышными розанами, из банки румян, подаренных императрицей.

«Лето есть такое время в году, в которое человек ищет воздушных рассеяний и охотно бежит из комнаты в сад; на поле, даже в самые дикие овраги» , — говорит писатель XVIII века.

И Петр Федорович искал воздушных рассеяний; а Фике была слаба и неохотно бежала из комнаты в сад, в поле и даже в самые дикие овраги; поэтому-то они и виделись не так часто.

— Черт возьми, а ведь с вами, сударыня, я особенно хорошо себя чувствую! — воскликнул Петр Федорович.

— Мне это весьма приятно слушать, ваше высочество.

— А знаете ли почему? Потому что вы немка и моя троюродная сестра. Это открывает двери для откровенности.

Но Фике, надо сказать, не особенно ломилась в эти открытые двери; ей казалось, что пучеглазый лейб-компанец, сидящий наискось, понимает немецкую речь.

— А ведь я влюблен, — сделал Петр Федорович вполне неожиданное сообщение.

— Да что вы!

И завитки ушей у Фике зарделись.

— Нет, вы не поверите, сударыня, я, черт побери, просто без ума влюблен.

— Ах!

И Фике опустила счастливые глаза в тарелку со щучиной.

— Хотите я назову вам имя моей прелестной?

— Да! — едва слышно сказала Фике, не поднимая счастливых глаз от щучины.

— Это прелестное существо, сударыня…

— Ах, не надо! Молчите!

— Почему же? Итак, это прелестное существо… фрейлина Лопухина.

Фике выронила вилку из рук.

— Я, конечно, счел бы для себя величайшей радостью на ней жениться, но, черт возьми, тетушка против. А так как я, к сожалению, наследник российского престола, но не шведского, на который тетушка посадила вашего дядю, то, сами понимаете, приходится покоряться ее воле. И жениться на вас. Надеюсь, сестрица, вы не возражаете?

— Конечно.

Завитки ушей у Фике больше не рдели до конца ужина и, вообще, никогда больше не рдели от близости своего жениха, а вскоре и мужа, может быть, чересчур откровенного.

Об откровенности, кажется нам, следовало бы при случае обстоятельно потолковать: что это за свойство и каких душ и каких сердец и каких умов — добрых или злых, возвышенных или низменных, честных или преступных.

— А вы знаете ли, сестрица, историю Наталии Лопухиной, матери дамы моего сердца? — спросил Петр Федорович не совсем твердым голосом.

— Нет, ваше высочество, не знаю.

— Госпожа Лопухина в Сибири. Мрачная история, клянусь адом! А перед отправлением туда ей, черт побери, сочли полезным урезать язык, да еще плетьми отстегали. Каково, сударыня, варварство?

Пытаясь отвлечь Петра Федоровича от малоуместного повествования, Фике воскликнула:

— Какое вкусное блюдо, ваше высочество, эта «щучина».

До ничтожной ли рыбы было рассказчику.

— Вы, конечно, сударыня, желаете узнать, — вопил он, — какое государственное преступление совершила сия красавица? В таком случае, позволю доложить вам, что главнейшая вина госпожи Лопухиной была в ее красоте. Поверьте, сестрица, красота у нее, черт подери, была неземная, первейшая в Петербурге. А теперь первейшая у тетушки. Кому охота быть второй, если совсем нетрудно стать первой, не так ли, сударыня?

— Вы ничего не кушаете, ваше высочество.

— А когда монарх пожелает избавиться от соперницы, клянусь головой, не столь уж трудно найти зацепочку.

— Ваше высочество, как вы вчера стреляли уток?

— Удачно, сударыня. Итак, не успела еще моя тетушка помечтать о доносе на госпожу Лопухину, как он был уже и написан, а следственная комиссия, в которой на одного каналью приходилось по два негодяя…

— Ваше высочество…

— Удачно! удачно!.. А следственная комиссия, состоящая из каналий и негодяев, черт побери, уже и дозналась до самых сокровенностей.

— Ваше высочество…

— Ага! Я вижу, вы сгораете от любопытства поскорей узнать, до каких сокровенностей дознались эти канальи и негодяи.

Фике покрылась капельками холодного пота.

— Имейте в виду, сударыня, что дыба была у них правой рукой и колесо, черт побери, левой, а дознались мерзавцы вот до каких сокровенностей, — и сделал прекомичнейший нос из десяти пальцев.

— Однако, судя по вашему лицу, сестрица, вы, кажется, опять собираетесь меня спросить, удачно ли я стрелял уток?

— Вы ошибаетесь, ваше высочество, — смутилась Фике.

— В таком случае, — и вспылил, — да слушайте же вы меня, наконец, сестрица!

Фике подумала: «Нет, я ему никогда не понравлюсь, если не буду терпеливо слушать его истории, к сожалению, не совсем уместные».

— Итак, госпожа Лопухина где-то соизволила сболтнуть, что ее величество моя тетушка непорядочно живет, что всюду она непрестанно бегает, таскается…

На этих словах наследнику российского престола пришлось оборвать занимательное повествование, потому что у Фике внезапно приключились сильнейшие колики в груди.

— Поздравляю, сударыня, вторично простудились.

Я же вас предупреждал, что эта Россия — проклятая страна. Вот увидите, не пройдет и трех месяцев, как вы отдадите здесь Богу душу. Разрешите, сестрица, постучать вам кулаком по шее? Это иногда помогает от задыхания.