Анатолий Мариенгоф - Екатерина

— Да, ваше высочество, полагаю. А что касается до вас, сударыня, — обернулся Лесток к Фике, — то, по моим сведениям, вам не остается ничего другого, как собирать вещи в обратную дорогу.

У Фике подкосились ноги.

Она сказала себе в мыслях: «Ах, Господи; вот к чему привела маму политическая деятельность!» И добавила по-русски, подражая императрице: «Дура!»

Лесток, не разжимая кулаков, вышел из кельи.

— Ну, каково, сестрица, разве я не предсказал, что сегодня тетушка подрумянит вашу маму? — весело проквакал жених, теряющий свою невесту. — Интересно все-таки знать, на ком же они меня в конце концов женят.

Почти всякий из нас, как самый хороший, так и дурной, при известии, что кого-то постигло несчастие, испытывает, помимо воли, чувство удовольствия. И, как это ни странно, но испытываем мы это гаденькое чувство даже тогда, когда несчастье случается с нашим хорошим знакомым, с другом, с родственником. Особенно же удивительно, что чувство это не исчезает даже в том случае, если несчастье, разразившееся над близким человеком, каким-то своим концом ударяет и нас по голове. Само собой разумеется, что мы давно научились, довольно прилично и по возможности быстро маскировать гаденькое чувство — видом огорченности.

Когда несчастье постигает не врага нашего, а доброго знакомого или друга, то обычно, вслед за маскировкой в огорченность, следует самое искреннее и глубокое огорчение.

Наследник сказал:

— Тсссс! Это шествует тетушка.

Фике, сидевшая на высоком монастырском подоконнике рядом с наследником, нежно прижалась к нему и склонила голову на его плечо.

Юноша взглянул с удивлением на троюродную сестрицу.

Вошла государыня с плохо намазанными бровями, красная и потная от криков, в которых поусердствовала. За ней следовала Иоганна-Елисавета, с глазами и носом, распухшими от слез; видимо, они щедро текли также из отверстий не столь поэтических.

Фике с первого взгляда поняла, что слова медикуса о дорожных чемоданах были сказаны не на ветер: глаза и нос цербстской княгини, распухшие от слез, свидетельствовали о буре и, по всей вероятности, о кораблекрушении.

«Судя по маминому жалкому виду, ей здорово попало», — подумала Фике, получая почти наслаждение от этой мысли.

Ошибкой было бы считать Фике очень плохой дочерью.

«Что же будет со мной?» — была вторая ее мысль.

И она, нимало не влюбленная в наследника российского престола, еще влюбленней прижалась к его плечу.

«Ах, какой великий у них амур», — подумала императрица, подобно большинству женщин обожавшая сводничать. «Милые дети, чем же они виноваты, что мать политическая дура».

Английский посланник лорд Тироули сообщал из Москвы в Лондон: «Я не имел покойной минуты, пока шло дело Шетарди, потому что поставлен был вопрос: кому победить — Англии или Франции. Когда мы открыли императрице его поступки и представили его не только опасным, но и с самой смешной стороны, то оно очень скоро на нее подействовало» .

Великобританские подданные покупали у России две трети всей вывозимой пеньки, более половины всех кож, столько же льна, более трех четвертей всех полотен, по крайней мере столько же железа, весь поташ, большую часть ревеня, рыбьего клея, щетины и т. д.

6 июня маркиз де ла Шетарди получил предписание в 24 часа выехать из Москвы.

«Такой в Шетардии конфузии и торопности никогда не ожидали, — писал Бестужев к Воронцову, находящемуся при императрице в Троицком монастыре, — ни опомнился, ни сесть попотчевал, ниже что малейшее в оправдание свое принесть, стоял потупя нос и во все время сопел» .

Граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин был возведен в великие канцлеры, а Воронцов Михаила Ларионович — в вице-канцлеры.

— Преподобие нынче в баньку поедут, — весело объявил дьякон, сидевший в седле лучше конного гвардейца.

— Что так?

— Сердцем болеют. Никольские мужики своих монахов поизувечили.

— Господи помилуй.

В селах и деревнях Никольского монастыря на Песноше, приписанного к Троице-Сергиевой лавре, крестьяне, «надорвав жилу терпения, взяли решимость отложиться от вечного рабства».

Черные помещики на беду свою, не дотерпев прихода солдат, попытались вразумить мужиков: сперва молитвенным гласом, а потом, запылав от мужицкого крика, ругательными речами.

Получилось неважно.

«У-у-у-ух, у-у-у-ух, — выл старшой монах Илия. — Не медведь же я, сыночки, не зверь дикой лесной, чтоб с рогатиной на меня».

«Хуже медведя, — отвечали мужики, — медведь скотину режет, а ты, батя, вроде как людей».

А в селе Рогачеве брата Василия, привязав цепью, купали в глубоком пруду.

«До осмых пузырей», — приказал рогачевский уговорщик, седой крестьянин с изможденным лицом и молодыми дерзкими глазами.

«Карась тину любит», — заявили девки, обесстыженные монахом.

Старцу же Иову из села Козельского взъерошили всю кожу на спине.

Суд у мужиков был Соломонов: каждая душа, выпоротая Иовом, отпускала старцу по пятку плетей. Мужики, бабы, девки и дети стегали козельского Малюту.

Елисавета назначила обручение на день Петра и Павла.

— А в канун чтоб девочка приняла православную греческую веру и святым миром была помазана.

Фике с чужого голоса, не понимая русских слов, как попугай, затвердила исповедание.

Постилась.

Крестной матерью была игуменья Новодевичьего монастыря, старуха с ястребиным клювом и с темными ногтями, под благословление которых приходили трепеща, чувствуя себя добычей — цыплятами, овцами. Ведьма стяжала славу подвижницы.

Вследствие удачных комедиальных упражнений, Фике так произнесла Символ веры, что вся церковь ревмя ревела: сенат, синод, генералитет, вельможи; не говоря уже о дамах, чьи слезы мы привыкли расценивать подешевле. Словом, русская нация, как Фике продолжала называть придворную толпу, была в восхищениях.

У императрицы таяло сердце.

Внук Петра Великого исподтишка хлопал в ладоши своей невесте.

Немка София-Августа-Фредерика стала Екатериной Алексеевной.

По окончании церемонии императрица подарила ей аграф и складень бриллиантовый, ценою в несколько сот тысяч рублей.

Один пуд говядины тогда в Москве стоил 12 копеек.

Вечером двор из Головинского деревянного дворца перебрался в Кремль.

29 июня состоялось обручение.

В Успенский собор Елисавета прошествовала в императорской мантии и в короне, обляпанной 2605 драгоценными камнями, среди которых, как открытая рана, багровел знаменитый рубин, купленный еще при Алексее Михайловиче у китайского богдыхана.

Рослые генерал-майоры, восемь их было, с тупыми лицами несли серебряный балдахин.