Анатолий Мариенгоф - Екатерина

И опять вице-канцлер провел длинными пальцами по бархату, будто стирал пыльный луч.

— А когда было генералу Ушакову государское повеление чинить допрос лифляндцу Штакельбергу, сделавшему в прусском городе Кенигсберге мерзкую поноску нашему любезному отечеству, а также предрекавшему вторую революцию в обратную пользу принцессы Анны, то господин Шетардий возымел дерзости сделать вмешательства в дела тайной канцелярии, извещая свой двор, что имеет намеренность у допроса лифляндца поставить еще вторую персону, полезную Франции и Пруссии.

При последних словах вице-канцлера князь Никита Юрьевич Трубецкой почувствовал в оплывших щеках своих мелкую трясучку. «От кого ж Бестужев выведал? — вопрошал мысленно Никита Юрьевич. — Маркиз, что ли, не утаил? Вот и вяжись с французами! Во рту у них от длинного языка тесно, а в голове от мозгов курячих — простор».

Грустные пыльные лучи весеннего солнца играли на золотом позументе алого бархатного покрывала, падающего тяжелыми складками с сенаторского стола.

Под окнами прошла расхлябанным шагом Преображенского полку рота, мундированная в английское сукно.

От легких дуновений покачивались туда-сюда белые плюмажи на гвардейских шляпах.

Никита Юрьевич, злобно глянув заплывшими глазами в пронзающие бестужевские щелки, подумал: «Множайшие выгоды были б отечеству от надавливания ступою на горло этой рассуждающей персоне, полезной Англии, — и еще подумал: — О Господи, ограбил узкоглазый диавол российские мануфактуры за похлебство английского двора; хороший шиш теперь остался от всех промышленных попечений Творца России. Вот бы Творцу из гроба вылезть с тростью своей», — и Никита Юрьевич даже пропотел от удовольствия, представив, как Петр ломает об вице-канцлера свою трость.

Большинство средних людей очень любит подобные представления. Вообразит себе восстание из мертвых какого-нибудь необыкновенного человека и пытается угадывать, что бы он сказал, увидав то, как бы удивился тому-то, да как бы поступил в таком случае, да как в другом, да как в третьем.

Трубецкой продолжил мысль свою:

«Рвет, небось, на том свете власы на себе Петр Великий: были российские мануфактуры, а нынче, спасибо вице-канцлеру, — тьфу! Дырявое место!»

В 43‑м году Трубецкой шел против контракта с английскими купцами на мундирование ими ввозным грубым сукном полков гвардейских, армейских, артиллерии и флота.

«Братья Бестужевы, — писал из Петербурга в Лондон английский посланник Кириль Уэйч, — достойны получать осязательные доказательства милостивого расположения к ним его величества» .

В серебряной чернильнице отражалось пыльное небо.

Бестужев хрустнул длинными пальцами.

— Ваше величество, слыханое ли в свете дело…

Елисавета сердито обглядывала свой маленький зеленый башмак с тупым носом.

— …слыханое ли в свете дело, чтобы бесхарактерный чужеземец инструктировал иностранную политику и внутренние дела Российской Империи?

Вице-канцлер обвел непонятными щелками господ сенаторов.

Лучи пыльного весеннего солнца ложились на стену, на чернильницы, на кафтаны с блестящими пуговицами, на белые вонючие парики.

Может быть, только детские глаза видят весну. Поэтому-то, выйдя в юность и еще более того — в средние годы, начинаем мы вдруг удивляться, что и ручьи скучно журчат, и сосульки невесть куда подевались, и апрельское солнце не так светит, как четверть века тому назад.

Елисавете было тридцать пять. Она явилась в сенат невыспанная и с желудком, тяжелым от пирогов пряженых, от печенки в опонях с кишечки наливные, от порося рассольного и утя жаркого под огурцы, залитых сладким токаем.

Лучи, озарявшие квадратную комнату, представлялись ей пыльными, сенаторы — дураками, Трубецкой Никита — пронырой, Бестужев — скучным злодеем.

Не дав вице-канцлеру закончить липучую фразу, как «Шетардий похвалялся перед своим двором, что сам, де, он проектировал российские политические ответы», — Елисавета шумно поднялась высочайшей своею особой с императорских кресел:

— Больше не хочу, сударь, ваших жалузий слушать, потому что все это ложь, вытекающая от врагов маркиза, среди которых, сударь, и вы.

И стала оправлять юбку растопыренными пальцами.

Никите Юрьевичу Трубецкому померещилось, будто темные нитки бестужевских губ образовали улыбку.

— Ваше величество, — сказал вице-канцлер, — дозвольте мне представить доказательство, что слова мои есть сущая и необспоримая правда; а если ваше высочайшее милосердие и далее распространится, дозвольте представить экстракты из таких дел маркиза Шетардия, которым и примеров нет в целом свете.

Белые лошади, давя гусей и уток, плавающих в жирных лужах, несли вскачь по московским улицам императорскую карету.

Елисавета иначе не ездила: две ли версты, две ли тысячи верст, по деревенским ли улицам Москвы, по излучинам ли степных дорог, по снегу ли, по грязи, по пылище, по равнине или в косогор — все вскачь.

— Воры! Плуты! Спесь гишпанская, а спины холопьи, — честила она своих сенаторов.

— Тоби, Лиза, до сэнату ездите нечого. Кынь, право, ему казаться, — посоветовал обер-егермейстер с египетскими глазами, — вон тоби только в сердце приводит.

Когда Фике впервые увидела обер-егермейстера Разумовского, высившимся над императрицей, он показался ей самым красивым мужчиной в свете.

— Как скажет Бестужев «Отечествие! Россия!», — передразнила Елисавета вице-канцлера, — так морды у всего сената и окаменяют.

Разумовский, потягиваясь в широких плечах, повторил свой совет «помэншэ буваты у сэнати».

Коровы и свиньи с жестоким мыком и визгом кидались от плюющихся лошадиных морд к сторонам, ломая и валя плетни, колья и некрашеные заборы, огораживающие московские пустыри, луга, сады и огороды.

Москва ругалась.

Императрица ругалась:

— Только в том и упражняются, что каменные рыла творить. Герои из римской гистории! — и, уцепив Разумовского за бриллиантовую пуговицу, спросила: — Помнишь, Алеша, когда родитель мой Петр Алексеевич… Да где тебе, дурню, помнить! Ты, стало, тогда еще в Лемешах у себя общественные стада пас.

Разумовский родился в 1709 году в деревне Лемешы, на 9‑й версте по старому тракту из Козельца в Чернигов.

Мальчишкой он действительно пас коров. Потом пел в церкви близкого села Чемеры. А в Петербург был привезен неким полковником Вишневским, любителем пения.

Елисавета, крутя бриллиантовую пуговицу обер-егермейстера, стала рассказывать, как родитель ее Петр Алексеевич дозволил крепостным людям по собственной охоте от помещиков отходить и в армию вступать.

— Все народы тогда перед Россией дрожали. Ох мне, баба! Где б, Алеша, на статуй этих сенаторов сколько-нибудь силы взять?