Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Рассказав длиннейшее сновидение, наследник российского престола спросил:

— Сударыня, случалось ли вам бывать в Киле?

— Нет, ваше высочество, не случалось.

— Ах, как мне вас жаль. Вы знаете, он очень маленький, мой Киль. И все вокруг него маленькое: маленькие рощи, маленькие озера, маленькие холмы, маленькая гавань с двумя сближающимися мысами. Это вполне в моем вкусе.

— И в моем также, — шепотом сказала Фике.

Наследник залпом выпил бокал венгерского.

— Черт подери, самое отвратительное, что было в Голштинии, сударыня, это господин Брюммер, и его-то мне пришлось привести с собой в Россию. Вы его видели, сударыня? Я вам говорю, это чудовище, и весьма мерзкое. Однажды в Киле он оставил меня на целые сутки без еды, а потом надел мне на шею картонное изображение осла и в таком виде приказал стоять в дверях залы, где пировали мужественные голштинские офицеры. Каково, сударыня? Изображение осла на шее наследника двух северных корон!

— Это ужасно, ваше высочество.

— И это, черт подери, только за то, что я не смог затвердить десятка шведских слов. Каналья! Клянусь всеми ведьмами, что в день своей коронации я его повешу при салютах из самых больших пушек. Всех же остальных воспитателей, учителей и русских попов выгоню в шею из своей империи.

Принесли гуся жаркого под скрылки и под луковым взваром.

— А вас, сударыня, еще не начали обучать дурацкому русскому чтению и письму и обращать, черт возьми, в греко-российскую веру?

— Нет еще, ваше высочество.

— В таком случае, скоро примутся. Весьма советую брать с меня пример.

— Почту за счастье, ваше высочество.

— Ни одного пункта, сударыня, не сдавайте им без яростного сражения. Благочестивый архимандрит Ипатьевского монастыря приходил ко мне толстым и розовым, а удалялся худым и багровым. Черт свидетель, я защищал нашу святую реформатскую религию с таким изуверским рвением, словно мне было с ней очень жаль расставаться. О, мы так орали, сударыня, благочестивый Симон Тодорский свои аргументации за греко-российскую веру, а я против нее, что в нашу штудирную комнату нередко сбегался весь двор с ее величеством тетушкой во главе. А статс-дама Маврутка, умоляя меня уступить архимандриту, сказала, что я своим необоримым упорством «все жизненные спирты государыне перетревожил».

Только одна Фике могла слушать Петра Федоровича не уставая.

— Как вам нравится, сударыня, это дурацкое русское блюдо: «гусь под скрилька»?

И высунув длинный острый язык цвета капустного листа, великий князь зафыркал, обдавая брызгами соседку справа и соседку слева.

Всякий оплеванный стесняется вытереть чужие слюни.

Фике не ответила на вопрос, но «гуся под скрильки с луковым взваром» ела она с особым аппетитом, вероятно, потому, что это было русское блюдо.

Наследник престола, накрутив из хлеба полную горсть шариков, принялся пулять ими в толстых статс-дам и фрейлин.

Фике заболела во вторник 6 марта.

Иоганна-Елисавета решила, что у дочери оспа. Лейб-медикус Бургав имел подозрение на плеврит. «Санкт-Петербургские ведомости» сообщили о «лихорадке от флюса». А маркиз Шетарди написал к своему двору, что «апостема в грудях у нее оказалась».

Лейб-медикус предложил «отворить кровь».

С великим шумом был он подкреплен в этом предложении графиней Воронцовой, графиней Румянцевой и фрейлиной с морковным носом.

Но Иоганна-Елисавета заверяла, что «кровопусканиями отправили из России на тот свет ее брата, жениха государыни».

У Фике был сильнейший жар, мучительное колотье в правом боку и головные боли, от которых она теряла сознание.

Елисавета Петровна богомольничала в Троицком монастыре.

Лейб-медикус Бургав отправил курьера к первому лейб-медикусу Лестоку, находящемуся при императрице.

Перетревоженная Елисавета немедленно прискакала по самому скверному пути в Москву и, сопровождаемая Разумовским, Лестоком и хирургом Верром, прямо по выходе из кареты прибежала в комнату Фике.

Больная лежала в беспамятстве.

Фрейлина с морковным носом шепнула императрице, что «княгиня Ангальт-Серпста воспрещает своему дитю испускать стоны, потому что это не приличествует принцессе».

Императрица сказала:

— Мать дура.

Первый лейб-медикус Лесток и хирург Верр согласились с лейб-медикусом Бургавом, что «необходимо пустить кровь».

И Разумовский был тех же мыслей.

Императрица сказала:

— Пущайте.

Иоганна-Елисавета опять закричала, что ее брата отправили на тот свет, так как лечили оспу кровопусканьями.

Фрейлина с морковным носом шепнула императрице, что «у принцессы не воспа, а лихорадка от флюса».

Елисавета приказала Ангальт-Цербстской княгине удалиться в отдаленный покоец.

Взволнованная мать принялась ломать руки.

Тогда Елисавета остановила на ней свои просторные глаза. Мы, кажется, упоминали, что самые изгибистые иностранные министры, не говоря уже о своих российских, чувствовали себя «в худых авантажах при заглядывании ее величеством во внутренности души», как говорила придворная дама Мавра Егоровна.

Цербстская княгиня перестала ломать руки и удалилась в отдаленный покоец.

— Замкните дуру ключом, — сказала Елисавета.

Фрейлина с морковным носом, держащая сторону Бестужева-Рюмина, исполнила приказание с большой радостью.

Фике отворили кровь.

Она пришла в сознание в объятиях императрицы. В отдаленной комнате несчастная мать ломала руки.

— Бог даст, скоро поправишься, — сказала Елисавета, — это вы, милая, поймали простуду в санях. Слишком много разъезжали по Москве.

— О нет, ваше величество, — едва слышно прошептала больная, — в собольей шубе, которой вы милостиво меня одарили, очень тепло. Я получила простуду, ваше величество, не в санях.

— А где же, моя милая? — спросила участливо императрица.

— Здесь, в комнате. Я ходила ночью босой по полу, — еще тише проговорила Фике.

Она была до крайности слаба. Даже тонкие голубоватые веки казались ей невероятно тяжелыми; чтобы не уронить их, приходилось делать значительное усилие.

— Ах, какая неосторожная поступка! — воскликнула по-русски Елисавета, — но для чего же вам, милая, понадобилось ходить среди ночи не обувшись?

Фике ждала этого вопроса. Слабеньким голоском она призналась, что, имея сильное желание сделать хорошие успехи в русском чтении и языке, она всякую ночь просыпалась, вставала с кровати и босая ходила по комнате, затверживая тетради, исписанные господином Ададуровым.

У императрицы на ресницах задрожали слезы умилительного восторга. У графини Воронцовой, графини Румянцевой и фрейлины с морковным носом также. Разумовский устремил свои египетские глаза к потолку, где полагалось присутствовать Богу. Медикусы последовали его примеру.