Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Разве давно не замечено, что глупость понимает толк в прекрасном: как часто головы, в которых она устраивается, имеют форму, отвечающую самым строгим законам гармонии, а неряшливая мудрость сплошь и рядом довольствуется безобразным горшком, увенчанным лысиной.

Красивый офицер вздохнул:

— Вы ребенок, с которым нет возможности говорить.

— Мне уже четырнадцать лет, милый дядя.

— Замолчите! — воскликнул двадцатичетырехлетний офицер — вы даже не имеете понятия, как мне тяжело быть вашим дядей.

— Ай, пожалуйста, только не говорите этого маме. Она очень рассердится на меня, если узнает, что я такая плохая племянница.

— Опять! Вы бессердечны.

Но девица не унималась.

— Скажите, дядя…

Нечто похожее на стон вырвалось из груди несчастного родственника.

— Дядя! — сочувственно воскликнула притворщица. — Научите же меня скорей, что я должна сделать, чтобы стать примерной племянницей и чтобы вам не было тяжело быть моим…

Офицер с такой силой сжал ее в своих объятиях, что проклятое слово «дядя» притворщица скорее выдохнула, чем проговорила. Но, тем не менее, офицер его услыхал.

— Фике, — сказал он умоляющим голосом, — согласитесь выйти за меня замуж. Право, это не имеет большого значения, что я довожусь вам… кем-то.

Фике подняла на него счастливые глаза.

А вечером она действительно не могла пить чай.

Брауншвейг был третьим по счету городом, в котором они целовались. Началось с Берлина, где им мешала Бабет Кардель. Потом Гамбург, где им не мешала Бабет Кардель. И, наконец, Брауншвейг, где им покровительствовала Иоганна-Елисавета, легкомысленная мамаша.

Фике легла в кровать половина одиннадцатого, а заснула после того, как бронзовые часы с лазуревым циферблатом пробили четыре.

Лежа на животе, она думала о широкогрудом офицере с большими сильными руками. Это была ее первая любовь. Ей нравились его глаза, умеющие выражать только чувства, и ею голос, похожий на военную трубу. Она благодарила судьбу-сводницу. «Что было бы со мной, если б я не встретила дядю? Я бы умерла, не познав любви». Ей казалось, что молодого человека с тонкими руками, с грудью не столь широкой, с голосом, не похожим на военную трубу, с глазами, выражающими игру мысли, — она бы никогда не могла полюбить.

Лежа на животе, Фике уверяла себя: «Я буду обожать его всю жизнь, до самой могилы. Ах, милый дядя, я постараюсь сделать тебя очень счастливым. Я не взгляну ни на одного мужчину, какие бы ни были у него сильные руки. А ты? Милый дядя, у тебя такие глаза и такой голос, и такие большие руки, что, наверное, все берлинские красавицы будут вешаться тебе на шею. Но я тебя не отдам. Я выцарапаю глаза первой же, которая на тебе повиснет. И второй, и третьей, и четвертой — тоже выцарапаю. А если ты мне изменишь, я приму какой-нибудь яд и умру».

Фике заснула, когда стрелки на бронзовых часах с лазуревым циферблатом показывали четверть пятого.

На следующий день, когда тени издеваются над нами, превращая наши ноги в ходули и головы в нелепые кувшины, дядю с племянницей можно было увидеть на улицах Брауншвейга.

Несколько брызг из цинкового фонтана, стоящего как раз посреди рынка, упало на блестящие коричневые волосы Фике и на зеленый мундир с широкими обшлагами и полами, завороченными назад. От фонтана дядя и племянница направились к ратуше, закинувшей в небо готические башни, и прошли под балконом, не внушающим опасения, так как девять брауншвейгских владетелей подпирали его своими каменными головами.

— Фике…

Большие сильные пальцы сжали маленький локоть.

Трудно объяснить, как могла эта невероятно худая девочка, с двумя коротенькими соломинками вместо ног и двумя длинными белыми ниточками вместо рук, возбуждать желания в двадцатичетырехлетнем офицере с голосом, как военная труба.

— Фике, вы так и не дали мне ответа?

Она прижалась большелобой головкой к офицерскому плечу, почти такому же твердому, как плечи девяти брауншвейгских владетелей, подпирающих балкон каменными головами.

— Вы согласны, Фике?

Оказывается, что и медная труба может выдудеть любовную песенку необыкновенной нежности.

Через неделю возлюбленные принуждены были расстаться. Дядя уехал в Берлин, в казарму, а семейство Христиана-Августа — в Цербст.

При прощанье, орошая обильными и безутешными слезами большие сильные руки, Фике торжественно поклялась прекрасному офицеру ни на минуту не забывать его, быть верной ему до могилы и выйти за него замуж в тот час, в который решители ее жребия дадут согласие.

А про Брауншвейг в краткой политической географии 1745 года сказано следующее: «Большой и притом довольно укрепленный город, который для знатных своих ярмарок, так же и для разных выдержанных осад, а напоследок и для тамошнего пива, мумма называемого, славен».

Был умный зимний день. Ни дикого ветра с ледяной речки, ни злого мороза, ни бессмысленной январской капели. Было в меру по-зимнему холодно, в меру по-зимнему тепло. Падало, казалось, с неба замерзшее молоко.

Христиан-Август ел картофельный суп. Разумеется, всякий видел глаза животного — жующего, пьющего или испускающего мочу? Спокойные, исполненные серьезности глаза? Такие глаза были у Христиана-Августа, когда он ел картофельный суп.

Иоганна-Елисавета страдала. Она спрашивала себя: «Ну почему же это должно происходить так громко? Нет, не напрасно говорят про англичан, что они нарочно ходят слушать, как немцы кушают суп».

А Фике под эту музыку мечтала о дяде. Он обещал, не позже как в первых числах февраля, приехать в Цербст. Коричневолосая девица въявь представляла, как они будут целоваться, пока не распухнут губы, и под башней Роланда, опушенной снегом, и на развалинах крепостных укреплений XV века, и на всех скамеечках, стоящих на берегу замерзшей речки. Возлюбленные начнут целоваться при белых звездах, так поэтически называла Фике снег, а кончат, когда звезды, падающие с неба, станут голубыми. Звезды будут таять на горячем дядином лице. У дяди будет мокрый рот. Он будет целовать ее мокрым ртом. Мысль об этом обстоятельстве почему-то доставляла Фике особое наслаждение.

Принесли телятину под белым соусом. Не успел Христиан-Август проглотить куска, как вошел камер-лакей с сообщением, что прибыла эстафета из Берлина.

— Принесите пакет сюда, — сказал фельдмаршал.

Мы, кажется, еще не поставили в известность, что как только Елисавета Петровна села на родительский престол, Фридрих II, король прусский, зная привязанность императрицы ко всем своим родственникам, в том числе и к голштинским, поспешил произвести князя Христиана-Августа в фельдмаршалы.