Анатолий Мариенгоф - Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги

Даже инвалиды двух войн, мировой и гражданской, улыбались, как счастливцы.

Даже полустарики гуляли по бульвару под ручку со своими престарелыми дамами, а более тормошливые из них – с юными девушками. Представьте себе, гуляли и гуляли. На зависть своим белоголовым сверстникам.

А я, как дурак, не вылезал из душного театра, ругался, как извозчик, и грыз Никритину.

Таиров сказал:

– Если Мариенгоф будет учить всех актеров, как надо иг рать, если он будет мешать художнику, осветителю и суфлеру, а главное, портить роль Нюше, я распоряжусь не пускать этого Шекспира в театр.

Но меня пускали. Со страхом, но пускали. Хотя в моем поведении ничего не изменилось до последних генералок.

Только у Нюши неожиданно пропало молоко и пришлось перейти на искусственное питание. Малыш пострадал больше всех.

На премьере, за несколько минут до того, как погасили свет, я в своем кресле пятого ряда волновался еще больше, чем перед экзаменами в приготовительный класс нижегородского Дворянского института, когда у большой грифельной доски на предложение вычесть семь из двенадцати я чуть не описался. Ей-богу, история повторялась в точности. К счастью, такое отвратительное волнение на собственной премьере было не только первым в моей жизни, но и последним. На всех остальных общественных просмотрах своих пьес я уже был человеком. Возможно, это случалось потому, что рядом со мной в кресле всякий раз сидела Никритина. Волновалась она. Волновалась, какя на «Вавилонском адвокате». Какя у грифельной доски. Думается, именно это действовало на меня успокаивающе.

После окончания «Вавилонского» кричали:

– Зеру!.. Зеру!.. Зеру!..

Тогда в Москве еще немногие знали фамилию актрисы.

Я с возмущением шипел про себя: «Невежды!..»

Но еще больше был возмущен, когда минут через десять опустили железный занавес. Он закрыл даже самые горячие рты. И я, разумеется, счел это «театральной интригой».

«Безобразие!.. Возмутительно!..»

И побежал за кулисы к Никритиной.

– Ты слыхала, как тебя вызывали?.. Слыхала?.. Спокойно, сосредоточенно, чуть священнодействуя, она перед трельяжем снимала с лица темно-коричневый грим.

– Ты слыхала?.. Слыхала?..

– В Полтаве, – небрежно проронила она, вытирая о фланелевую тряпку костяной ножичек с вазелином, – в Полтаве на моих премьерах было то же самое.

И добавила:

– Я уже привыкла к этому.

– Вот как…

Я сначала остолбенел, потом улыбнулся.

– Не понимаю, мой дорогой автор, почему ты улыба ешься?

Тогда я расхохотался и поцеловал ее в навазелиненные губы:

– А знаешь, Нюшка, ты все-таки здоровая нахалка!.. Вскоре пошли газетные рецензии. Ее очень хвалили. Но я только презрительно посвистывал. Очевидно, потому, что Никритину не называли «идиоты-критики» юной Комиссаржевской, как в Полтаве. Где, без сомнения, критическая мысль была тоньше. К моему удовольствию и некоторому удовлетворению, через неделю с обложек театральных журналов лукаво засверкали белки черномазой Зеры.

Я покупал эту замечательную литературу дюжинами и рассылал ее по почте. В Пензу, в Нижний Новгород, в Петроград. Своим школьным друзьям и своим любовям – первой, второй, третьей, четвертой…

И только Рюрик Ивнев по недомыслию искренне удивлялся.

– Что делается в мире? – говорил он тоненьким голоском. – Наша Мартышка стала знаменитой актрисой!

– Не понимаю, болван, чему ты удивляешься!

Он вытаращил глаза примерно так же, как я, когда я услышал: «В Полтаве на моих премьерах было то же самое».

Подошло лето.

Сезон в Камерном театре закрылся.

Никритиной увеличили жалованье на пятнадцать рублей.

Мне удалось выполнить и второе свое обещание: отправиться с Мартышкой в Париж.

Нашего парня мы, разумеется, оставили на бабушку.

Бабушка!.. Какое это чудное заведение – бабушка! Что бы мы делали без этого чудного заведения, придуманного самой жизнью?..

Итак:

– В Париж! В Париж!

Годы шли. Нет, годы бежали. А почему, в самом деле, не ходят они солидно, неторопливо, как, например, главные бухгалтеры? Нет тебе этого! Бегут проклятые годы. Бегут, как черт знает кто.

– Знаешь, Ниночка, – сказал я, – по моим наблюдениям, теперь и для Качалова, как для имажиниста Мариенгофа, не существует богов ни на небе, ни на земле.

– Уж конечно! Конечно! – нервно подергивая плечиками, отвечала Литовцева. – С кем поведешься, от того и понаберешься.

После воспаления легких Качалов отдыхал и поправлялся в Барвихе, что под Москвой.

Тогда же там отдыхали и поправлялись после своих хворостей, очевидно, неизбежных в возрасте, который так и называется преклонным (перед болезнями, что ли?), Константин Сергеевич Станиславский и Марья Михайловна Блюменталь – Тамарина.

Замечательная «старуха»! Сценическая «старуха» с молодых лет. Малый театр в то время был ими богат и славен.

В один из понедельников, когда МХАТ отдыхал, Литовцева заехала за мной и Никритиной:

– Толя, Нюша, поедемте к Василию Ивановичу. Он звонил по телефону. Очень хочет вас видеть.

Мартышка схватилась за голову обеими руками:

– Ужас! Ужас!

– Что, Нюшенька, не можешь?

– У нас сегодня чтение пьесы. У Таирова в кабинете.

И верхняя губа ее, искривившись, запрыгала, как у младенца, собиравшегося заплакать.

– А ты можешь, Толя?

– Очень даже.

– А с Нюшей мы поедем в следующий понедельник. Тут же Литовцева заботливо проскрипела:

– Только, друг мой, ты уж не засиживайся у Василия Ивановича.

– Ладно.

– И стихи свои ему не читай, пожалуйста. Читай уж мне, дома. Я хоть не после болезни. Я их получше перенесу.

– А тебя, Нина?..

– Что меня?

– Ведь тебя, дорогая, тоже довольно трудно переносить. Даже здоровому человеку.

– Такого нахала, как ты, мой друг, еще свет не видывал.

– Невозможнейший! – предательски согласилась Никритина.

Падал снег.

Барвихинские столетние сосны стояли вокруг дома этакими кавалергардами в белых мундирах.

Мягкими дорожками цвета травы мы прошагали по коридору в качаловскую комнату.

– Как ты помолодел, Вася! – сказал я.

После болезни он несколько скинул негрузный жирок, а зимнее солнце позолотило лицо в часы неторопливых прогулок.

– Скоро юношей стану, – отозвался Качалов. – Вот только бы еще три-четыре воспаления легких.

– Типун тебе на язык, Василий Иванович! – прокричала супруга.

– Шутки в сторону, а ведь меня недавно Всевышний к себе призывал.

– Что?.. – непритворно перепугалась она. – Что такое? Куда это он тебя призывал?

– К себе, на небо. – Что?..

– Иду это я по нашей дороге вдоль леса. Размышляю о жизни и смерти. Настроение самое философское. Болел-то я не в шутку. Уж «бренные пожитки собирал», говоря по-есенински.