Анатолий Мариенгоф - Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги

За Никритиной на расстоянии аршина вышагивает Пыжова, торжественно неся над головой лимонадные бутылки:

– Лимонадик!.. Лимонадик!.. Лимонадик!.. Разноцветные глаза ее сверкают злорадством:

– Холодненький!.. Сладенький!.. Сахариновый!..

И она издевательски ставит бутылки перед Качаловым. Он, как известно, никогда не был горячим сторонником сухого закона.

– Откупоривай, Вася. Откупоривай, родненький, свой любимый напиток.

Это ее месть. Лимонадная месть.

– Давай, Ольга, штопор.

– Извольте.

– Премного! – невозмутимо благодарит Качалов. И умело откупоривает бутылку за бутылкой.

– С каким удовольствием, Васенька, ты их откупориваешь. Смотреть любо.

Гости и хозяева принимаются за раков. Стопки то и дело наполняются шипящей водицей на сахарине.

Через самое короткое время Качалов говорит:

– Прошу прощения. И выходит из-за стола.

– Ты это куда, Василий Иванович? – дрожащим голо сом интересуется Литовцева.

– Прошу прощения, по надобности. Качалов уходит. Возвращается.

С аппетитом ест раков. Но… минут через десять опять поднимается со стула.

– Ты, Василий Иванович, что-то постарел. Больно уж часто бегаешь.

– Вероятно, Нина, это из-за лимонада. С непривычки, видишь ли.

Супруга беспокойно ерзает на стуле:

– Уж лучше б нарзану купили.

– А еще лучше бы, Ниночка… Литовцева перебивает:

– Ваших советов, Василий Иванович, не спрашивают.

– Молчу.

– Ты же сама, Ниночка, распорядилась, – оправдывает ся огорченная хозяйка.

– Откуда же я знала, что он так разбегается от лимонада. Пыжова ворчит:

– Проклятые раки! Работы с ними не оберешься! Пропа ди они пропадом!.. А ну-ка, хозяюшка, дай мне еще рачка.

На ее тарелке целая гора красных панцирей, разодранных клешней, выпотрошенных животов и длинных морд с черными выкатившимися глазами, похожими на крупную дробь.

Качалов опять величественно удаляется.

– Третий раз за какие-нибудь полчаса! – презрительно фыркает супруга.

– Ниночка, не волнуйся, – успокаивает Пыжова. – Это полезно.

– Просто-напросто старческое недержание. Больше, Василий Иванович, тебе не дам ни глотка.

Она говорит ему и «вы» и «ты». По настроению. А сын Дима называет отца «Вася». Это тепло, это дружески. С Василием Ивановичем легко и сыну дружить.

Вслед за Качаловым робко выхожу и я.

– И ты туда же! – еще презрительней фыркает Литовцева.

– Оля говорит, что это полезно.

– А почему мы не бегаем? Выпили-то лимонаду не меньше вашего!

– У вас, Ниночка, все еще впереди.

А в коридоре моим глазам представляется зрелище, достойное богов: Василий Иванович, подойдя на цыпочках к вешалке, вынимает из бокового кармана демисезонного пальто плоскую бутылку сорокаградусной старки и прикладывается к ней.

– Вася, – шепчу я просительно, – угости.

– А-а-а! Добро пожаловать! Глотни, мой друг, глотни. У меня в левом кармане вторая имеется. Да и Мартышону своему шепни на ушко. А уж Ольга пусть лимонад пьет. Ее проучить надо. За бессердечие.

Раки съедены.

Пыжова, облизываясь, бранится:

– Вот звери! Все десны о них расцарапала! И язык в кровавых ранах! А еще, Нюшка, нет ли рачки?

– Сейчас рябчиков принесу.

– Что? Рябчиков? Еще до седьмого пота работать? Тоже… хозяева… на наши головы! А брусничное варенье для рябчиков найдется?

– Найдется! – гордо отвечает хозяйка. Это ее третий «прием» в жизни.

– Странно… в таком доме и вдруг нашлось!

– Знаете ли, друзья мои, я собираюсь уходить из Художественного театра, – говорит Качалов, обсасывая ножку рябчика.

– Куда ж это ты уйдешь, Василий Иванович? Кто тебя возьмет? Не смеши! – трясет плечиками Литовцева.

– Да вот… на эстраду уйду.

– Кхэ-кхэ, Качалов – эстрадник! Чудная картина!

– Н-да, Нина, эстрадник. По крайней мере с чем хочу, с тем и выступаю. И отбирать у меня режиссер ничего не станет. Им ведь, Нина, ты будешь. Для эстрады-то. И авторы у меня найдутся неплохие: Толстой, Достоевский, Пушкин, Шекспир, Байрон, – и ролей ни у кого не просить. Что хочу, то беру. Вот и Ричарда, вероятно, сыграю. Ведь мечты-то о нем второе десятилетие.

Пыжова спрашивает:

– Ты это серьезно, Вася, на эстраду собрался?

– Очень. А ты возражаешь? – Да.

– Почему?

– Потому, что ни Качалов не может уйти из Художественного театра, ни Художественный театр от Качалова. История вас связала.

– Вздор! Историю делают сами люди.

Нужды нет говорить, что сразу же после первого общественного просмотра «Трех сестер» вся нелепость замены Качалова Болдуманом стала явной и бесспорной.

Качалов усердно посещал генеральные репетиции, заходил после каждого действия в уборную Боддумана и давал ему советы – умные, тонкие и дружелюбные.

На другой день Пыжова и Никритина полувозлежали на нашей неперсидской тахте. Я сидел на подоконнике, заложив ногу на ногу.

Они болтали о женщинах. О Дункан, об Алисе Коонен, о Зинаиде Райх. Прислушиваясь одним ухом, я подумал: «Удивительно! Они еще ни разу…» И в то же мгновение Пыжова спросила:

– А сколько лет Коонен?

Я обрадовался: «Вот теперь все в порядке – самый волнующий вопрос задан!» Никритина вздохнула:

– Не знаю, право. Но, несомненно, я скоро догоню ее. Алисе, видишь ли, с каждым годом делается все меньше и меньше, а мне, как идиотке, прибавляется. Это кошмар какой-то!

– А сколько лет Айседоре Дункан? – спросила меня Пыжова.

– Этого, Оля, не знает даже Британская энциклопедия, которая знает все.

Пыжова уверенно сказала:

– Самое глупое устраивать тайну из своего возраста. Надо ляпать начистоту! Не убавляя! Тогда и публика прибавлять не будет. Она не очень-то добрая, эта публика. Морщинки актрис в бинокль подсчитывает.

– К тому же, – добавил я, – слава здорово старит. Вот хохлушки из Полтавы будут говорить: «Эта Никритина при Февральской революции уже была знаменитостью!»

– Ужас!.. А мне в Полтаве шестнадцать лет было!

– Семнадцать, Нюшенька.

– Отстань! Это безразлично.

– Моя теща, – продолжал я, – к счастью, не актриса. А попробуйте узнайте у нее год рождения!

– У-у! Мама сразу ответит: «Зачем вам это надо? Вы, что ли, хотите из меня борщ варить?»

– Вот сумасшедшая старушка! Прости, пожалуйста, Нюша, – сказала Пыжова.

Я очистил для женщин по мандарину и, угостив их, спросил:

– А сколько тебе, Оля? Пыжова побледнела.

– Ты в каком году родилась, голубка?

– Вот в каком! – прошипела Пыжова.

И, сверкнув через очки разноцветными глазами, показала мне крупную дулю.

– Ну и хам же у тебя муж, Никришка!

И, прижавшись щекой к ее щеке, Пыжова сказала:

– Ты, Нюшка, молодая женщина, а я… – И поправила очки на носу. Она еще не привыкла к ним. – А я «еще молодая женщина».