Анатолий Мариенгоф - Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги

И еще вспомнилось: два наших дворника-близнеца, пыхтя, вносят в комнату громадный американский чемодан, перехваченный, как бочка, толстыми металлическими обручами.

Вслед, пошатываясь, входит Есенин. Его глаза в сухом кошачьем блеске. Лицо пористое и похоже на мартовский снег, что лежит на крышах.

– Вот, Толя, – кивает он на чемодан, – к тебе привез. От воров.

И скользящим подозрительным взглядом окидывает комнату, не доверяя углам, где и собачонке-то не утаиться.

– От каких, Сережа, воров? Кто ж это? Где они?

– Кругом воры! Кругом! Дворники-близнецы, почесывая бороденки, согласно гнут шеи:

– Истинное слово, Сергей Александрович: разбойник на разбойнике сидит.

– Раздевайся, Сережа. Давай шубу.

– Сюда! Сюда, братцы, коф-фер! К этой стенке. Дворники двигают чемодан, кряхтеньем увеличивая его тяжесть.

– Хорош коф-фер! Негры в Америке прямо с третьего этажа его на асфальт скидывают! И ни хрена! Целехонек.

Дворники одобрительно похлопывают чемодан, как добрую лошадь.

Есенин сует им несколько бумажек.

– Что, братцы, взопрели? Тяжел дьявол! Книги там. Одни книги. Они ведь что каменюги, – хитрит Есенин, чтобы не позарились на его имущество.

Дворники благодарят, сняв шапки. Значит, дал много. Теперь ведь не очень-то благодарят. А еще реже при этом снимают шапки.

– Счастливо, братцы! Прощевайте, прощевайте! Дворники уходят с шапками в руках. Прикрыв дверь за ними, Есенин повторяет:

– Все воры! Все!.. Пла-а-акать хочется.

– Полно, Сережа.

И мне тоже хочется плакать от этого бреда.

Есенин вынимает из кармана всякие ключи, звенящие на металлическом кольце, и, присев на корточки, отпирает сложные замки «кофера».

– В Америке эти мистеры – хитрые дьяволы! Умные! В Америке, Толя, понимают, что человек – это вор!

И поднимает крышку. В громадном чемодане лежат бестолковой кучей – залитые вином шелковые рубашки, перчатки, разорванные по швам, галстуки, носовые платки, кашне и шляпы в бурых пятнах.

А ведь Есенин был когда-то чистюлей! Подолгу плескался в медном тазу для варенья, заменявшем ванну, или под ледяным краном. Сам гладил галстук. Сам стирал рубашку, если запаздывала прачка, а другой рубашки для перемены не находилось. Добра-то в обрез было.

– Ха!.. – горько улыбается он. – Вот все, что нажил великий русский поэт за целую жизнь!

И скашивает глаз на бестолковую кучу в чемодане, купленную Дункан, которая и сотни тысяч долларов считала мусором. Но это было в ее молодую пору.

– Чего молчишь, Анатолий?..

И подозрительно вскидывает на меня глаза в кровавых жилках.

– Чего?..

– Да о чем тут разговаривать?

– Как о чем? О босоногой плясунье поговорить можно. Миколай Клюев с Петькой Орешиным о ней поговорили б! Разжился, мол, от богатой старухи. У Миколушки-то над башкой висит Иисус Христос в серебряной ризе, а в башке – корысть, зависть, злодейство!

И, озлившись, роется в чемодане дрожащими руками:

– Я, знаешь ли, по три раза в день проверяю. Сволочи! Опять шелковую рубашку украли. И два галстука…

Бред! Страшный, нелепый бред!

– Подделали! Подделали ключи-то. Воры! Я потому к тебе и привез. Храни, Толя! Богом молю, храни! И в комнату… ни-ни! не пускай. Не пускай эту мразь! Дай клятву! По миру меня пустят. С сумой. Христовым именем чтобы кормился. Плаакать хочется.

Сжавшись в комочек, Никритина шепчет мне на ухо с болью, отчаянием, со слезами на глазах:

– Сережа сошел с ума.

– Не выдумывай, Нюша. Не выдумывай. Просто-напросто на него теперь ужасно действует водка.

Обдавая водочным духом, Есенин целует меня, целует Никритину и, пошатываясь, уходит со словами:

– Пла-акать хочется.

Примерно недели через две литературная Москва жила сенсацией: Есенин с Мариенгофом поссорились. Об этом рассказано в «Романе без вранья». Добавить нечего. И как помирились – тоже рассказано.

Это из есенинского «Черного человека».

Великие писатели сочиняли Библию: «У кого вой? У кого стон? У кого раны без причин? У кого багровые глаза? У тех, которые долго сидят за вином».

Мы с Никритиной вернулись домой, как обычно, после полуночи.

На этот раз в «Стойле Пегаса» выступал довольно знаменитый «чтец мыслей на расстоянии» – нервный горбоносый человек с удивительно черными волосами, пенящимися вокруг лысины.

– Я полагаю, Нюша, что наш мозг излучает какие-то флюиды, – сказал я.

– Очень может быть.

– Другого объяснения не придумаешь.

– Да. Этот дьявол работает без помощника.

– Вероятно, люди скоро изобретут аппаратик. Интересно!

– Какой такой аппаратик?

– Он будет записывать на ленту эти флюиды. А потом их можно будет расшифровать.

– Что?

– Примерно как запись стенографистки… Вот, Нюха, перед тем как ты юркнешь под одеяло, я незаметно положу этот аппаратик под твою подушку.

– Зачем?

– Да чтобы утром, когда ты убежишь на репетицию, прочесть твои мысли. Любопытно знать, что ты думаешь на сон грядущий!

– Какой ужас!

– Ужас?

– Все люди переругаются, передерутся, если будут читать их мысли, как ежедневную газету. Особенно мужья с женами. Кошмар!

– Ах так…

Я мрачно скинул полуботинки, пиджак и лег на тахту носом к стене.

– Толя…

– Не желаю с тобой разговаривать. – Что?

– То.

– Ничего не понимаю.

– Очень жаль.

– Нет, Длинный, ты мне все-таки должен объяснить. Она села возле меня на тахту.

– Уйди!

– Да ты просто сошел с ума.

– Не желаю тебя видеть. Понятно?

– Нет, Длинный, непонятно.

Я скрестил руки на груди и произнес в трагической интонации:

– Завтра я развожусь с тобой.

– Да?

– Да!

– А я – нет. Я ни за что не разведусь с тобой. Пожал плечами:

– Неужели?

– Потому что я люблю тебя, моего дурня.

– Не лги.

– О-бо-жа-ю!

– А я не хочу, чтобы меня обожала распутная баба!

– Это я распутная? Я?

– Во всяком случае, у тебя распутные мысли. Иначе бы, мадам, вы так не испугались этого аппаратика.

Мы провели бессонную ночь. Завтракали порознь. Она позвонила в театр, что больна и не придет на репетицию. Словом, это была крупная, мучительная ссора. Самая длинная за всю нашу жизнь. У обоих запали глаза и ввалились щеки. И только через двадцать два часа, за ужином, чокаясь жигулевским пивом, я сказал:

– Знаешь, Нюха, по-моему, это форменный кретинизм – быть в ссоре больше пяти минут. Ведь где-то внутри отлично знаешь, что в конце концов все равно помиришься. Правда? Так какого черта портить себе жизнь на сутки или на неделю, как это делают миллионы глупцов? Пять минут – и хватит! Или уж действительно надо разводиться, если дело очень серьезно. Правильно?