Юрий Зобнин - Николай Гумилев. Слово и Дело

– Не будет у нас ни Термидóра, ни Брюммéра [509]. Наши каторжники крепко взяли власть. На переворот в самой России – никакой надежды. Все усилия тех, кто любит ее и болеет по ней, разобьются о сплошную стену небывалого в мире шпионажа. Ведь он просочил нас, как вода губку. Нельзя верить никому. Из-за границы спасение тоже не придет. Большевики, когда им грозит что-нибудь оттуда – бросают кость. Ведь награбленного не жалко. А торговать, как говорят сами англичане и французы, можно и с каннибалами… Бежать отсюда, что ли?

Разговоры о побеге постоянно затевались в эти дни в столовой «Дома Литераторов». Впрочем, мало кто верил в осуществимость подобных планов.

– Все кругом предатели, – сокрушалась за морковным чаем какая-то древняя старушка в вязаной кофте.

– Ну зачем же все, – любезно возразил ей моложавый университетский приват-доцент Владимир Таганцев. – Если хотите бежать за границу – бегите с Голубем. Он не предаст.

Таганцев был воспитан на традициях петербургской либеральной интеллигенции, всегда оставлявшей за собой право на инакомыслие и поддержку политических диссидентов. Он помогал переправлять за границу гонимых беглецов, принимал у себя нелегальных курьеров, брал на хранение деньги и сам добывал средства «на борьбу с режимом». Собственные его интересы отстояли от политики очень далеко: талантливый ученый-естественник, он много лет с успехом занимался почвоведеньем и активно разрабатывал идею обработки полей донным илом (сапропелем). Однако общественную деятельность Таганцев почитал гражданским долгом и истово следовал заветам российского просвещенного свободолюбия.

– Кто такой Голубь? – спросил у Таганцева Гумилев.

– Настоящий конквистадор, Николай Степанович, как в Ваших стихах. Молодой еще человек, гвардейский офицер. Теперь – то ли британский, то ли финский, то ли французский агент. Конспиратор от Бога. Ходит через границу чуть не каждый день. Сегодня в Петербурге, завтра в Гельсингфорсе, через неделю опять в Петербурге. А Вы что, тоже бежать хотите?

Гумилев постучал папиросой о крышку черепахового портсигара.

– Там посмотрим. Интересно бы встретиться. Люблю таких людей.

Вскоре на Преображенскую явился бритый красавец с пронзительными ледяными глазами и безукоризненной военной выправкой:

– Здравствуйте! Я от Таганцева. Я – Голубь.

Беседы с Голубем. Переворот в «Союзе поэтов». Панихида по Лермонтову. Возвращение Мандельштама. Поездка в Москву. Вечер в Политехническом. Владимир Маяковский. Во Дворце Искусств. Н. Я. Серпинская. Лекция в Бежецке. Забавы предзимнего сезона. Нина Шишкина. Пуск крематория. Петроградские заговорщики.

Он оказался очень осведомленным. Не тратя лишних слов, Голубь обрисовал Гумилеву положение в стране. На западе войска Пилсудского контратаковали «красных» и дошли до Гродно и Минска. На юге «белые» вырвались из Крыма и заняли Северную Таврию. А в Тамбовской губернии произошло массовое восстание крестьян, объединившихся против большевиков в Партизанскую армию.

– Ну, что творится в Петрограде, Вы сами видите… Разумеется, большевики все скрывают. Если желаете – могу достать свободную прессу.

Вскоре он, действительно, принес кипу русских заграничных газет, из которых Гумилев понял, что «белое» движение сменило лозунги. Вместо «единой и неделимой» его новые вожди ратовали за «волю народа в устроении государства» и за «Советы без коммунистов», явно рассчитывая на поддержку внутри РСФСР. Но в целом у «белых» царил многословный разнобой, вникнуть в который свежему человеку было непросто. К тому же, маршал Пилсудский, отбив для Польши западные земли Украины и Белоруссии, явно не спешил штурмовать Москву, а напротив, вступил с Лениным в переговоры. По крайней мере, в Петрограде большевики продолжали вести себя как несокрушимые победители. Особенно усердствовало новое командование Балтфлота. Адмиралтейская резиденция Раскольникова блистала роскошью – ковры, картины, майолика, бронза, дорогие вина, деликатесы и хозяйка в вечерних туалетах из экзотических тканей. Появляясь в Доме Мурузи, где в сентябре утвердился «Союз поэтов», Лариса Рейснер ловила негодующие взгляды, но только пожимала плечами:

– Мы – полезны. Мы строим новое государство. Мы нужны людям. Наша деятельность созидательная, а потому было бы лицемерием отказывать себе в том, что всегда достается людям, стоящим у власти.

Это действовало, особенно на молодежь. Гумилеву оставалось только наблюдать, как бывшие ученики соревнуются на заседаниях «Союза поэтов» в революционном нигилизме и богохульстве:

– Я Вас понимаю, товарищ! Стихи очень хорошие… – уверенно прерывала всеобщее молчание Рейснер. Никто, кроме Гумилева, не протестовал, хотя за глаза возмущались многие, ругая на чем свет стоит «красный президиум». Доставалось и Блоку:

– Вы, Николай Степанович, лучше его!

– Бросьте! – обрывал Гумилев. – Я ведь знаю, что Вы к Блоку на поклон ходите. Твердите ему, что я в подметки не гожусь…

Однако на октябрьских выборах в «Союзе поэтов» Гумилев оказался в составе президиума, а Павлович, Шкапская и другие креатуры Блока были «забаллотированы». Обиженный Блок хотел немедленно подать в отставку, но Гумилев уговорил председателя «Союза» сменить гнев на милость. «Гумилев, действительно, высоко ценил Блока как поэта, – рассказывал Всеволод Рождественский. – Однажды после долгого и бесплодного спора Гумилев отошел в сторону, явно чем-то раздраженный.

– Вот смотрите, – сказал он мне. – Этот человек упрям необыкновенно. Он не хочет понять самых очевидных истин. В этом разговоре он чуть не вывел меня из равновесия…

– Да, но Вы беседовали с ним необычайно почтительно и ничего не могли ему возразить.

Гумилев быстро и удивленно взглянул на меня:

– А что бы я мог сделать? Вообразите, что Вы разговариваете с живым… Лермонтовым. Что бы Вы могли ему сказать, о чем спорить?»

Лермонтова Гумилев последнее время вспоминал постоянно, как будто мысль об убитом поэте почему-то не выходила у него из головы. 15 октября он внезапно предложил Одоевцевой отслужить панихиду по « болярину Михаилу »:

– Подумайте, мы с Вами, наверное, единственные, которые сегодня, в день его рождения, помолимся за него. Единственные в Петербурге, единственные в России, единственные во всем мире… Никто, кроме нас с Вами, не помянет его…

Когда запели «со святыми упокой» , Гумилев опустился на колени и не поднимался уже до конца панихиды.

– Скажите, – спросил он, покинув Знаменский храм, – Вы не заметили, что священник ошибся один раз и вместо «Михаил» сказал «Николай»?