Юрий Зобнин - Николай Гумилев. Слово и Дело

– Вы заметили, почему Гумилеву так аплодируют? – спросил Чуковского пролеткультовец Павел Арский.

– Напишите Вы такие стихи, и Вам будут аплодировать.

– Ну, не притворяйтесь, Корней Иванович! Птица-то какая? Белая ! Ясно, что намек на Деникина и прочую белогвардейскую сволочь. Вот все и рады.

Чуковский испуганно посмотрел на Арского.

Московское наступление Деникина провалилось, армия Юденича была интернирована в Эстонии, заключившей с РСФСР мирный договор, а Колчака, брошенного союзниками, два месяца тому назад расстреляли в Иркутске. «Поход 14-ти государств» бесславно завершился, но победа, кажется, еще больше ожесточила большевиков. Чуковского и Мстислава Добужинского уже вызывали в Комиссариат Просвещения, где истеричная Злата Лилина и подвизавшийся у нее комиссаром бывший художественный критик «Аполлона» Николай Пунин с пристрастием расспрашивали о настроениях обитателей «Дома Искусств»:

– Почему ваши преподаватели, работая по всему городу, не приписаны к нашим секциям и отделам? Не притворяйтесь. Ясно, что эти буржуазные отбросы ненавидят нас…

После поэтического вечера друзья настоятельно посоветовали Гумилеву быть осторожнее:

– Видите, что Ваши суждения о поэзии и Ваш высокомерный тон лишь восстанавливают этих пролетарских поэтов против Вас же. А от негодования сейчас всего только один шаг к доносу в «чрезвычайку».

– Только так и надо с ними разговаривать, – отвечал Гумилев. – Этим я поднимаю в их глазах поэзию. Пусть и они таким тоном говорят, если они действительно поэты:

Встреча с Ларисой Рейснер. «Красная» интеллигенция. Новое амплуа Сергея Городецкого. «Союз поэтов». Работа над «Поэмой начала». Летние неурядицы. В невской Сосновке. «Шестое чувство». Осенний Петроград. Герберт Уэллс. Скандал в Балтфлоте. Владимир Таганцев и знакомство с Голубем.

18 июля Гумилев, завернув по пути на Моховую улицу в Летний сад, лицом к лицу столкнулся с Ларисой Рейснер, недавно появившейся в Петрограде в качестве жены и старшего флаг-секретаря нового командующего Балтийским флотом Федора Раскольникова. Воцарившаяся в Адмиралтействе супружеская чета была окружена фантастической молвой. Говорили, что во время Октябрьского переворота они организовали обстрел Зимнего дворца из пришвартованного на Неве крейсера «Аврора». Им приписывали главную роль в разгоне Учредительного собрания и в расправе над бывшими министрами Керенского Андреем Шингаревым и Федором Кокошкиным, которых разъяренные матросы растерзали в Мариинской больнице. По слухам, именно Раскольников и Рейснер по приказу Троцкого заманили в смертельную ловушку непокорного командира Балтфлота Алексея Щастного. В «Доме Искусств» судачили, что после прошлогоднего пленения Раскольникова Рейснер собирала группу головорезов для… штурма Ревеля (потом узника просто поменяли на каких-то английских шпионов). Последним подвигом супругов стал недавний набег краснофлотцев на турецкое побережье Каспия и захват порта Энзели вместе с базировавшейся там эскадрой «белых». После этой громкой победы Раскольников со своим «флаг-секретарем» и получили от Троцкого в безраздельное семейное владение весь Балтийский флот. И вот теперь Лариса Рейснер, исхудавшая и желтая после перенесенного только что очередного приступа персидской тропической малярии, сидела перед Гумилевым на скамье Летнего Сада.

Разговора не получилось. Гумилев сухо заметил, что Ларисе Михайловне на редкость впечатляюще удалось воплотить мечту героини «Гондлы»:

На том и откланялся. Сведущие флотские знакомые утверждали, что миловидный «флаг-секретарь» при случае ругается матом не хуже матерого боцмана, а ее высокомерная жестокость к подчиненным затмевает барское самодурство крепостных времен. Так ли это на самом деле Гумилев, разумеется, не знал, но зрелище «Лери» в облике красной фурии было ему неприятно.

Как и большинство завсегдатаев «Дома Литераторов» и насельников «Диска», Гумилев надеялся на повторение истории Великой французской революции, где, в ходе военной и общественной борьбы, на смену политикам-экстремистам, вроде Робеспьера и Сен-Жюста, пришли здравомыслящие республиканцы, а там подоспел и великий Наполеон Бонапарт, положивший конец произволу [501]. Однако верх в России явно одерживали такие вот безоглядные большевики, вроде преобразившейся Ларисы Рейснер, ее лихого морского комиссара Раскольникова и их кремлевского вдохновителя Льва Давыдовича Троцкого. «Белые» были разгромлены по всей стране, сохранив за собой только Крым, защищенный мощными укреплениями Перекопа, и далекое Приморье. Не сложившие оружие участники «белого» движения пробирались теперь к польским войскам маршала Юзефа Пилсудского, воевавшим с Красной Армией за пограничные западные земли Белоруссии и Литвы. На исходе минувшего года туда сбежали из Петрограда Мережковский, Зинаида Гиппиус и Философов, захватив с собой бывшего «арионовца» Владимира Злобина. Похоже, в России повторялся не восемнадцатый, а какой-то тринадцатый век, с его альбигойскими крестовыми походами и Золотой Ордой [502].

– Мы сейчас снова живем в эпоху средневековья, т. е. когда люди задаются большими замыслами, колеблются между Богом и Дьяволом, – говорил Гумилев. – Не исключена возможность, что и я, в конце концов, окажусь одним из средневековых авантюристов…

На следующий день в Зимнем Дворце открывался конгресс Коминтерна (коммунистического интернационала). В Петроград приехал Ленин со всей свитой московских «вождей». Городской центр наводнили толпы оживленных разноязычных делегатов, на затянутой кумачом стрелке Васильевского острова шли последние репетиции ночной театральной феерии «К Мировой Коммуне». А в зале «Дома Литераторов», для двух-трех десятков оборванных, полуголодных интеллигентов, притащившихся послушать лекцию историка Льва Карсавина, Ирина Одоевцева читала «Балладу о толченом стекле», грозя погибелью убийце-красноармейцу:

Среди сдержанных «профессорских» аплодисментов, раздался громкий иронический кашель и стук отодвигаемого стула. Лариса Рейснер, вызывающе стуча каблучками, стремительно покинула зал. Оказывается, из Зимнего Дворца она поспела и сюда! Когда же июльские сумерки, наконец, сгустились над Невой, миноносцы Балтфлота, специально вставшие на невском рейде, навели лучи своих прожекторов на Биржевую площадь. На монументальном портале и боковых парапетах Биржи, на постаментах пылающих Ростральных маяков и прямо посреди сорокапятитысячной толпы, собравшейся со всего города, «рабы» восставали на «господ». Падали на мраморные ступени расстрелянные коммунары, суетились лысые, очкастые социал-демократы с огромными книгами в руках, в артиллерийском дыму шли солдаты мировой войны. Рухнул с высоты двуглавый российский орел, затряслось над головами вздернутое потешное чучело казненного Государя. Под дождем из красных звезд портал Биржи заняли колонны победителей-большевиков, которых приветствовали народы всего мира с эмблемами, цветами и гроздьями винограда… «Все мертвое и все живое Петербурга заговорило внятно и почти одновременно, – писала Рейснер в очерке, вскоре появившемся на страницах «Красной газеты». – Первое в форме крошечной комедии, второе – на немом языке мистерии». Скромному собранию в «Доме Литераторов» она уделила не меньше внимания, чем огненному действу на Биржевой, и в выражениях не стеснялась. Больше всего досталось Одоевцевой с ее балладой.