Юрий Зобнин - Николай Гумилев. Слово и Дело

– Не беспокойтесь, жалованье и паек вы будете получать с завтрашнего дня – а просвещать не торопитесь.

– Но мы действительно, на самом деле хотим давать уроки и вообще работать, – сказал Чуковский.

Начиная с февраля, Гумилев по понедельникам рассказывал о стихах морякам в Балтфлоте, по вторникам – милиционерам в Горохре, по средам – рабочим в Пролеткульте, по четвергам – актерам в «Живом слове», по пятницам – начинающим писателям и переводчикам в студии «Дома Искусств». Помимо того, в клубе военных курсантов он подменял Чуковского, у которого недавно произошло прибавление семейства. Вероятно, Гумилев побывал и в колонии «сознательных проституток», где Чуковский, по просьбе Каплуна, вел литературный кружок. Эти вставшие на путь исправления проститутки работали уборщицами и вахтерами в различных учреждениях Петросовета. Каплун придумал награждать их красными косынками – в знак приобщения бывших блудниц к революционному пролетариату [499].

– А казалось бы, – недоумевал Гумилев, – красный фригийский колпак, символ Великой французской революции, для большевиков самое святое… И вот что вышло!

Уму непостижимо, как при подобном «расписании занятий» Гумилев умудрялся выкраивать время для письменной работы. Между тем за зимние месяцы он сдал во «Всемирную литературу» том «Французских народных песен», переводы поэм Гейне «Вицли-Пуцли» и «Бимини», а также отредактировал около десятка рукописей. В группе авторов «Исторических картин» (с начала года – отдельной секции в редакции «Всемирки») он тоже являлся безусловным лидером, написав пьесу о первобытных людях «Охота на носорога», рыцарскую театральную инсценировку «Фальстаф» (по произведениям Шекспира) и киносценарии «Гарун-аль-Рашид» и «Жизнь Будды». В начале марта Гумилев – уже на последнем дыхании, спешно – подготовил для «русской» серии Гржебина том избранных произведений А. К. Толстого. Добросовестный Чуковский немедленно отругал Гумилева за небрежную работу. Впрочем, и Чуковский валился с ног.

– Просветители из-под палки! – горько восклицал он. – Проповедники из-за пайка! О, если бы мне дали месяц просто сесть и написать то, что мне самому дорого!..

Все усилия казались ничтожными. Рукописи лежали без движения – типографской бумаги не было нигде! А вырастить новое поколение поэтов в одичавшем и разоренном Петрограде Гумилеву, по-видимому, было не суждено. Особенно раздражали его пролеткультовцы.

– Пролетарской поэзии не существует! – бушевал он на занятиях. – Могут быть только пролетарские мотивы в поэзии. Каковы бы ни были стихи – пролетарские или непролетарские – но пошлости в них не должно быть. А ваши «барабаны», «вперед», «мозолистые руки», «смелее в бой» – это все пошлости!

От горьких размышлений Гумилева оторвала Рада Попова, зашедшая за обещанными селедками из академического пайка. Гумилев критически осмотрел ее клетчатое пальто и принесенный букет сирени, какими уже вовсю торговали уличные мальчишки.

– Вот Вам задание – стихами, что хотите, о сирени, не более трех строф, ямбом. Не задумываясь. Даю Вам пять минут.

Попова на секунду зажмурилась.

– Неплохо! – удивился Гумилев. – Даже очень неплохо! Вы делаете мне честь как ученица. Только, извините, Ваша нынешняя фамилия для поэта нехороша. Да и девичье имя – Ираида Гейнике – тоже как-то…

– А материнская фамилия – Одоевцева? Ирина Одоевцева ?

– А вот это то, что надо! Предсказываю – Вы скоро станете знаменитой. Очень скоро.

30 апреля на домашнем вечере в честь переехавшего из Москвы в Петроград Андрея Белого он торжественно представил дебютантку:

– Одоевцева. Моя ученица.

– Вы ученица! – заблажил, по своему обыкновению, Белый. – Как это прекрасно! Всегда, всю жизнь оставайтесь ученицей!! Учитесь!! Мы все должны учиться!!! Мы все, все ученики!!!

Когда он угомонился, Одоевцева, строгая и серьезная без своего обычного банта, стала читать:

– Это Вы сами написали?! – воскликнул Георгий Иванов. – Сами? Почему же ты так долго молчал? – набросился он на Гумилева. – Это то, что сейчас нужно, – современная баллада ! Какое широкое эпическое дыхание, как все просто и точно…

Жаркая ранняя весна бушевала над городом. Вместе с запущенными, разросшимися городскими садами зацвели целые кварталы пустырей, образовавшихся на месте разобранных зимой деревянных домов. Трава колосилась на улицах, пробиваясь через сгнившие торцы дощатых мостовых. В Гостином Дворе на Невском можно было собрать большой букет полевых цветов. В такую весну избежавшие зимней гибели горожане теряли голову. Все жили сегодняшним днем. «Начались романы, – писал один из обитателей «Дома Искусств». – Все было голое и открытое, как открытые часы; жили с мужчинами потому, что поселились в одной квартире. Отдавались девушки с толстыми косами в 5 часов дня потому, что трамвай кончался в шесть». На Арбенину рядом с Гумилевым никто не обращал внимания. Только близорукий Михаил Кузмин, повстречав влюбленную парочку, рассказывал знакомым:

– Как наше время меняет людей! Мне никогда не нравилась новая жена Гумилева, а сегодня понравилась – поумнела, похорошела…

Когда Михаилу Алексеевичу разъяснили ошибку, он перекрестился:

– Господи, помилуй!

«Мы много говорили, но, главное, о любви, – вспоминала Арбенина. – Очень стыдно, но мне этот разговор никогда не надоедал… Я равнодушно относилась к его поездкам в Бежецк, где была его семья, и смотрела на Аню как на случайность». Арбенина обладала ураганным темпераментом. После спектаклей Александринского театра, в труппе которого Ольга Николаевна подвизалась на второстепенных ролях, количество поклонников, желавших проводить юную актрису, затмевало свиты примадонн. Гумилев сравнивал ее с хмельной валькирией, кружащейся в языческой Валгалле:

Стихи вновь не оставляли его. «Африканский» цикл Гумилев триумфально исполнил на апрельском авторском вечере в «Доме Искусств», закончив выступление готтентотской легендой [500]о возникновении людских племен из разлетевшихся по свету перьев волшебной птицы: