Юрий Зобнин - Николай Гумилев. Слово и Дело

– Так Вас можно поздравить с выигрышем?

Гумилев махнул рукой:

– Чушь. Поздравить Вы меня можете, но совсем с другим. С необычным стихотворением. Я и сейчас не понимаю, как это произошло. Я шел по мосту через Неву. Заря, метель, пусто, вороны каркают… И вдруг мимо меня совсем близко пролетел трамвай…

Первозданное солнце сияло над зелеными рощами пальм на берегах Нила, над священными минаретами Бейрута и страшной парижской площадью Согласия. Падал нож гильотины, и палач поднимал за окровавленные волосы срезанную голову. В небесах улыбалась дантовская Беатриче, а на земле рыдал безутешный Гаврила Державин, спеша на императорский прием от смертного ложа несчастной Катеньки Бастидон [497]… Попова стряхнула воздвигшийся морок и снова увидела Гумилева, необыкновенно торжественного.

– Запомните: герои и великие поэты появляются во времена страшных событий, катастроф и революций. Я это теперь чувствую. Я не только поднялся вверх по лестнице, но даже сразу через семь ступенек перемахнул.

– Почему семь? – удивилась Попова.

– Ну, Вам следует знать почему. Семь – число магическое, и мой «Трамвай» – магическое стихотворение.

Новогодние праздники до православного Рождества (которое отмечали теперь 7 января, в нарушение привычного годового круга) Гумилев провел с женой, выбравшейся из Бежецка. 8-го Анна Николаевна уехала, увозя с собой деньги инженера-издателя. Теперь Гумилев мог быть спокоен за домашних по меньшей мере до весны. Сам же инженер как в воду канул – исчез, расточился, будто и не было его вовсе. Гумилеву оставалось лишь гадать, чтó в приключившемся с ним новогоднем волшебстве было мистикой, а что… мистификацией.

– В любом случае я вдвойне благодарен твоему Крестину , – говорил Гумилев Николаю Оцупу, – за аванс и за то, что, не засидись мы у него, я не написал бы «Заблудившийся трамвай» .

Оцуп только разводил руками [498].

В январе Гумилев читал «Заблудившийся трамвай» на занятиях в «Доме Искусств» и в Пролеткульте. Героиня стихотворения к этому времени из «Катеньки» превратилась в «Машеньку», ибо магические строки возникли точно в очередную годовщину смерти незабвенной Маши Кузьминой-Караваевой:

Пролеткультовский секретарь Мария Ахшарумова, бледная как полотно, чудом спаслась от обморока. А волшебные стихи продолжали вытворять с Гумилевым странные истории! Ольга Арбенина, слушая на Преображенской авторское исполнение «Трамвая», воспламенилась настолько, что… тут же доказала Гумилеву свое восхищение с несомненной достоверностью:

– Она вошла в твою палатку, Авраам!

– А вот за это я, наверное, отвечу кровью, – пробормотал Гумилев, придя в себя.

Арбенина, несмотря на многолетнюю дружбу с Анной Энгельгардт, так не считала. «Мне – мелкие радости, мелкие печали, мелкие волнения, – рассуждала она, – а ей – любовь и письма прекрасного, великого, бурного поэта?!» Теперь справедливость была восстановлена. Более того, нападению немедленно подверглись все «Машеньки» в окружении Гумилева. От Марии Ахшарумовой Гумилев публично отрекся (вот тут-то с несчастной и в самом деле случился обморок). Но этого Арбениной было мало:

– Или я, или эта Ваша… Машенька Ватсон !

Гумилев заметил, что почтенной переводчице «Дон Кихота» Марии Валентиновне Ватсон, вместе с которой он выступал на вечерах «Дома Литераторов», уже перевалило за седьмой десяток. В конце концов, «Машенька» в «Заблудившемся трамвае» едва не превратилась в « Олечку ». Но стихотворение спас Корней Чуковский, вспомнивший о пушкинской Маше Мироновой из «Капитанской дочки»:

– Вы же на своем «Трамвае» переноситесь тут в XVIII век…

Для Гумилева это был решающий аргумент.

– С Вами я не чувствовал бы себя одиноким и в африканской пустыне, – объяснял Гумилев Арбениной. – Но для разговора о литературе в эту пустыню все-таки лучше было бы захватить и Чуковского…

Стараниями Чуковского преподаватели из «Дома Искусств» читали теперь выездные лекции в Балтфлоте (в творческих студиях при политическом отделе морского управления) и в Горохре (в клубе милиционеров). Среди флотских братишек , которых сам Троцкий именовал не иначе как «красой и гордостью революции», Гумилеву пришлось собрать волю в кулак. Оказалось, что местные любители поэзии не расстаются с оружием даже в аудитории – слушая лектора, некоторые демонстративно вертели в руках наганы.

– Будто в Африке на львов поохотился, – признавался Гумилев. – Необходимо подавлять страх, а главное, не показывать вида, что боишься.

В Горохре отношение к писателям и ученым из «Дома Искусств» было совсем иным. Шеф петроградской милиции, двадцатишестилетний Борис Каплун, принимал их запросто в своей служебной квартире, заваленной конфискатом, воровскими орудиями и вещественными доказательствами преступлений:

– Кокаинчику? Нет? Ну, тогда… – он извлекал из вороха вещественных доказательств опечатанную бутылку коньяка и, вспомнив что-то, срывался к телефону. – Алло! Чека? Позовите Бакаева. Это Вы, Иван Петрович? Нельзя ли нам получить то, о чем мы говорили? С белыми головками. Шаляпин очень просит, чтобы с белыми головками… Я знаю, что у Вас опечатано три ящика. Велите распечатать. Скажите, что для лечебных целей.

В служебные апартаменты на Дворцовой площади бывший электротехник Каплун попал почти одновременно с присвоением самой площади имени его знаменитого дяди – Моисея Урицкого. Неизвестно, руководствовался ли Зиновьев, забирая Каплуна в администрацию Северной Коммуны, чем-то большим, нежели долгом перед памятью Урицкого, но выбор куратора городской охраны и исправительных учреждений оказался удачным. Предоставив чекистам борьбу с контрреволюцией, Каплун сосредоточил усилия своих милиционеров на восстановлении в городе элементарного бытового правопорядка. Он воевал с бандами грабителей-«попрыгунчиков», создавал воспитательные колонии для проституток и беспризорников, громил игорные притоны и воровские «малины», а во время голодного зимнего мора разработал проект строительства городского крематория. Политику Каплун, по возможности, игнорировал, в милицейском хозяйстве распоряжался, как в своей вотчине, и очень сочувствовал всем бедствовавшим интеллигентам, невзирая на их убеждения. Посланцев «Дома Искусств» он немедленно отправил в коммуну Горохра на Троицкой улице с предписанием зачислить всех в штат как сотрудников просветительского отдела.