Юрий Зобнин - Николай Гумилев. Слово и Дело

А вокруг Гумилева, как будто в насмешку, разыгралась нелепая история, мало отвечавшая героическим ожиданиям.

Откликаясь на только что вышедший «Дракон», искусствовед Эрик Голлербах, добрый гумилевский приятель по прошлогоднему Дому отдыха в Сосновке, поместил в «Известиях Петросовета» рецензию, написанную, очевидно, в необыкновенно веселом расположении духа. Досталось всем – и самому синдику «Цеха поэтов», и его подмастерьям, а особенно – Ирине Одоевцевой. «Домашние, – резвился Голлербах, – наверно, хвалят <���ее> не нахвалятся: «Вот она у нас какая. Стихи пишет, сам Гумилев одобряет». Кстати сказать, Гумилев оповещает, что у поэтессы «косы – кольца огневеющей змеи» (без змеи он не может, ему непременно подай не дракона, так змею) и «зеленоватые глаза, как персидская бирюза».

Вряд ли Голлербах сознавал, что шутка, отпущенная мимоходом, может серьезно задеть. Но в семье Одоевцевой вновь возник скандал, и разгневанный Гумилев напустился на незадачливого рецензента:

– Статья Ваша – гнусная, неприличная и развязная! Руки больше Вам не подам! Да и литературную карьеру свою считайте завершенной: я постараюсь, что теперь ни одно приличное издание Вас на порог не пустит!

Голлербах обратился в Суд чести при «Доме Литераторов» с просьбой рассмотреть, «допустимо ли в пределах приличия такое отношение к литературной критике, какое проявил Н. С. Гумилев». Ревнивый инженер Зика Попов грозился отомстить поэту-сопернику без всякого суда, по-свойски. А Гумилев… уехал в Бежецк читать продолжение лекций по русской и зарубежной литературе. В сложившейся ситуации это было, возможно, самым мудрым решением [533].

Вернулся он в Петроград, когда Тухачевский уже начал штурм Кронштадта. 17 марта, после десятидневного сражения из обреченной крепости по льду к финским берегам потянулась нескончаемая вереница искавших спасения мятежных матросов. В тот же день в Москве объявили резолюцию завершившегося накануне X (чрезвычайного) съезда РКП (б): восстановление внутреннего рынка и денежного обращения, введение продовольственного налога для крестьян, разрешение кустарного производства… Эпоха военного коммунизма осталась в прошлом.

В будущем же была полная неопределенность.

После Кронштадта. Прощание с Ларисой Рейснер. «Красный бонапартизм» и «сменовеховство». Ответ Мережковскому. Книгоиздательства «Мысль» и «Петрополис». «Огненный столп». Юбилей в Бежецке и Петрограде. «Звучащая раковина» и фотоателье Наппельбаума. Последние споры с Блоком. Подпольные деньги. Первомайская диверсия.

«Помню жестокие дни после кронштадтского восстания, – рассказывал Николай Оцуп. – На грузовиках вооруженные курсанты везут сотни обезоруженных кронштадтских матросов. С одного грузовика кричат: «Братцы, помогите, расстреливать везут!» Я схватил Гумилева за руку. Гумилев перекрестился. Сидим на бревнах на Английской набережной, смотрим на льдины, медленно плывущие по Неве. Гумилев печален и озабочен. «Убить безоружного, – говорит он, – величайшая подлость». Не принеся ни малейшей пользы Голубю и Вячеславскому, Гумилев оказался замешан в деле, которое завершилось большой кровью и большими сомнениями в истинной подоплеке происшедшего. «Я удивляюсь тем, кто составляет сейчас заговоры, – подытоживал Гумилев. – Глупцы, они играют в руку провокации. Я не трус. Борьба моя стихия, но на работу в тайных организациях я бы теперь не пошел».

Как и многие петроградцы, Гумилев был склонен видеть и за «волынками», и за морским мятежом – изощренную политическую игру Зиновьева, чья диктаторская власть только окрепла после разгона рабочих и подавления восстания в Кронштадте. Всюду шли свирепые административные чистки. «За Кронштадт» лишались влияния, а то и начальственных кресел недостаточно лояльные к Смольному руководители Северной Коммуны. Обиженные вожди искали поддержки у Горького, главного врага Зиновьева. В горьковской гостиной на Кронверкском проспекте отводили душу и секретарь городского комитета РКП (б) Сергей Зорин, и председатель политуправления Петроградского военного округа Иван Бакаев (ранее возглавлявший ПетроЧК), и герой петроградской обороны командарм Михаил Лашевич, и даже зиновьевский шурин Илья Ионов, ведавший Госиздатом. К Горькому эти громовержцы являлись запросто и среди сотрудников «Всемирной литературы» держались дружески (Владислав Ходасевич запомнил, как просвещенный Бакаев цитировал наизусть его стихи и «наговорил кучу лестных вещей»).

В опале оказались и супруги Раскольниковы: бывшего командира Балтфлота выдворили из Северной Коммуны в длительную командировку. Вскоре Раскольников демобилизовался и при поддержке Льва Троцкого получил дипломатическое назначение в Афганистан. Старую истину, что для евразийской России «путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии», Троцкий осознал еще в 1919 году и умело направлял усилия своих военачальников и дипломатов на стратегические восточные цели. Минувшей зимой, едва завершив разгром «белых» на юге, Красная Армия двинулась в походы на Кавказ и в Среднюю Азию. Для утверждения возникших в Туркестане Хорезмской и Бухарской Советских Республик и был заключен договор с Афганистаном, следить за выполнением которого Раскольников направлялся в Кабул. Его жена из «флаг-секретаря» превратилась в дипломатического советника. Весной 1921 года Лариса Рейснер напоследок еще раз мелькнула в Петрограде, набирая сотрудников в афганскую миссию. Гумилев расстался с ней неожиданно тепло:

– Если речь идет о завоевании Индии, знайте: мои сердце и шпага с Вами!

И низко поклонился на прощанье.

Задуманный Троцким бросок на восток виделся «красным реваншем» за катастрофические военные поражения мировой войны, а благая весть о «новой экономической политике» ( НЭП ), пришедшая сразу вслед за кронштадтским апокалипсисом, воскрешала надежды на пробуждение в РСФСР былой державности. Среди петроградской интеллигенции, еще недавно почти единой в своем неприятии большевиков, назревал очередной раскол.

– Вот когда обнаружится, что самый умный большевик – это Троцкий, тогда все пойдет по-иному, – ораторствовал Гумилев в «Доме Литераторов». – Вы знаете знаменитое изречение Троцкого, что Красная Армия, как редиска, извне – красная, а внутри – белая? Вот армия-то и спасет Россию. Красная Армия, во главе которой станет новый Наполеон. Бонапартизм!

Философ Аарон Штейнберг, считавший, как большинство участников «Вольфилы», что большевики «продали революцию духа за чечевичную похлебку материализма», осторожно возражал:

– Многие думают, Николай Степанович, что наша революция пойдет по примеру французской и все кончится Бонапартом. Но для бонапартизма нужен Бонапарт, а я его не вижу.