Илья Толстой - Мои воспоминания

Он стоял на берегу священной реки, когда подошла к нему его красавица жена и, целуя край его одежды, сказала:

-- Учитель, я знаю, что ты отошел от плотской жизни и достиг высших ступеней мудрости; что ты прикажешь мне делать?

-- Исчезни с моего пути навсегда, -- сказал мудрец.

Ничего не говоря, женщина тихо спустилась по каменной лестнице, вошла в воду и медленно скрылась под водами Ганга.

184

Мудрец бесстрастно посмотрел на водяные лилии и лотосы, покрывавшие то место, где скрылась голова его жены, и спокойно ушел в горы продолжать великое дело спасения своей вечной души.

Меня пленяет красота этого рассказа, но я рад, что мой отец поступил не так, как поступил этот легендарный мудрец, и что он всем пожертвовал для спокойствия и счастья своей жены.

ГЛАВА XXI

Переезд в Москву. Сютаев. Перепись. Покупка дома. Федоров. Соловьев

Осенью 1881 года вся наша семья переселилась в Москву.

Переезд этот, являющийся логическим последствием всей нашей предыдущей жизни, оказался необходимым по следующим трем главным причинам.

Старший брат Сергей поступил в университет, и его нельзя было оставлять в Москве без надзора.

Сестру Таню пора вывозить в свет. Не дичать же ей, сидя в деревне, без порядочного общества.

Остальных детей воспитывать в Москве без помощи отца гораздо легче, чем в Ясной.

Летом мама ездила в Москву, наняла квартиру в Денежном переулке, и осенью мы переехали.

В этом году, весной, я выдержал в Туле переходный экзамен из четвертого класса в пятый и должен был поступить в казенную гимназию.

Папа пошел к директору одной из московских казенных гимназий, с тем чтобы меня поместить, но вышло неожиданное затруднение: в числе бумаг, требуемых по правилам для моего поступления, отцу предложили подписать поручительство за мою благонадежность.

Он не захотел подписать эту бумагу, и из-за этого мне пришлось поступить в частную гимназию Поливанова, где меня приняли по экзамену, но без всяких лишних формальностей.

-- Как я могу ручаться за поведение другого человека, хотя бы и родного сына? -- говорил отец, возмущаясь. -- Я объяснил директору, что глупо требовать от родителей такие подписки, он соглашается с тем, что

185

это ненужная формальность, а в конце концов все-таки оказывается, что без этого принять мальчика нельзя.

С переездом в Москву всеми нами овладели новые впечатления городской жизни.

Каждый из нас увлекался по-своему.

Мама усиленно занялась устройством квартиры, покупкой мебели и под руководством дяди Кости сделала нужные светские визиты и наладила Танины выезды.

Сережа весь ушел в свой университет, а я, в промежутках между посещением гимназии и приготовлением уроков, играл с уличными ребятишками в бабки и к весне уже успел влюбиться в незнакомую гимназистку.

В эту зиму отец сошелся с сектантом Сютаевым, который его очень заинтересовал и имел на него несомненное влияние.

Это был простой крестьянин Тверской губернии, по ремеслу каменотес.

Отец узнал о нем еще в Самаре от Пругавина и сам поехал к нему в деревню.

После этого, зимой, Сютаев приехал в Москву и прожил у нас в Денежном переулке довольно долго.

На первый взгляд он произвел впечатление самого обыкновенного захудалого мужичка: жиденькая, грязноватого цвета, туго седеющая борода, засаленный черный полушубок, в котором он ходил и в комнате и на дворе, бесцветные небольшие глаза и типичная северная речь на "о".

Как всякий хороший степенный мужик, он имел способность держать себя просто и достойно, не смущаясь никаким обществом, а когда он говорил, то чувствовалось, что то, что он говорит, обдумано им основательно и что поколебать его убеждения невозможно.

Сютаев сходился с моим отцом в очень многом.

-- Удивительно, -- говорил отец, -- что мы с Сютаевым, совершенно различные, такие непохожие друг на друга люди, ни по складу ума, ни по степени развития, шедшие совершенно различными дорогами, пришли к одному и тому же совершенно независимо друг от друга.

Так же, как и отец, Сютаев отрицал церковь и обрядности, и так же, как и он, он проповедовдл братство, любовь и "жизнь по-божьи".

-- Все в табе, -- говорил он, -- где любовь, там и бог.

186

Как человек простой, не понимающий компромиссов, Сютаев отрицал всякое насилие и не допускал его даже как средство противления злу.

Он принципиально отказывался от платежа всяких повинностей, потому что они идут на содержание войска.

А когда полиция описывала его имущество и продавала скот, он безропотно присутствовал при своем разорении и не сопротивлялся.

-- Их грех, пусть они и делают. Сам ворота отворять не пойду, а если им надо, пусть идут. Замков у меня нет, -- говорил он, рассказывая об этом.

Семья его разделяла его убеждения и жила в своей общине, не признавая личной собственности.

Когда сына Сютаева забрали в солдаты, он отказался от присяги, потому что в Евангелии сказано "не клянись", и не взял в руки ружья, потому что "от него кровью пахнет".

За это он был зачислен в Шлиссельбургский дисциплинарный батальон и терпел там большие лишения.

Осуществление своего идеала "жизни по-божьи" Сютаев видел в христианской общине.

-- Поле не должны делить, лес не должны делить, дома не должны делить. Тогда и замков не надо, сторожей не надо, торговли не надо, судей не надо, войны не надо... у всех будет одно сердце, одна душа, не будет ни твоего, ни моего -- все будет местное, -- говорил он, и в словах его чувствовалась глубокая вера в осуществимость этих идеалов, почерпнутых им из Евангелия.

Отец настолько увлекался его проповедью, что часто сзывал на Сютаева гостей и заставлял его при них излагать свои взгляды.

Понятно, что появление такого человека в Москве, да еще в доме Толстого, обратило внимание администрации.

Генерал-губернатор князь Долгорукий послал к моему отцу элегантного жандармского ротмистра с поручением выведать у Льва Николаевича, какую роль играет в его доме Сютаев, каковы его убеждения и долго ли он пробудет в Москве.

Я не забуду, как отец принял этого жандарма в своем кабинете, потому что я никогда не думал, чтобы он мог до такой степени рассердиться.

187

Не подавая ему руки и не попросив его сесть, отец говорил с ним стоя.

Выслушав просьбу, он сухо сказал, что он не считает себя обязанным отвечать на эти вопросы.

Когда ротмистр начал что-то возражать, папа побледнел как полотно и, показывая ему на дверь, сдавленным голосом сказал:

-- Уходите, ради бога, уходите отсюда поскорей, -- я вас прошу уйти, -- крикнул он, уже не сдерживаясь, и, еле дав растерявшемуся жандарму выйти, он изо всех сил прихлопнул за ним дверь.