Илья Толстой - Мои воспоминания

Хотя к этому времени отец сделался гораздо мягче, меньше горячился в спорах, меньше осуждал, иногда даже бывал по-прежнему весел и общителен, но все же чувствовался резкий диссонанс между нашей жизнью, крокетом, гостями и постоянными развлечениями и напряженной работой отца, распределенной на упряжки, в кабинете и в поле, за письменным столом и за сохой.

Первый человек, из всей семьи в то время близко подошедший к отцу, была моя покойная сестра Маша.

В 1885 году ей было пятнадцать лет.

Она было худенькая, довольно высокая и гибкая блондинка, фигурой напоминавшая мою мать, а по лицу скорее похожая на отца, с теми же ясно очерченными скулами и светло-голубыми, глубоко сидящими глазами.

Тихая и скромная по природе, она всегда производила впечатление как будто немножко загнанной.

Она сердцем почувствовала одиночество отца, и она первая из всех нас отшатнулась от общества своих сверстников и незаметно, но твердо и определенно перешла на его сторону.

195

Вечная заступница за всех обиженных и несчастных, Маша всей душой ушла в интересы деревенских бедняков и, где могла, помогала своими слабыми физическими силенками и, главное, своим большим, отзывчивым сердцем.

В это время докторов в доме еще не было, и все больные из Ясной Поляны, а иногда и из ближайших соседних деревень обращались за помощью к Маше.

Часто она ходила навещать своих больных по избам, и до сих пор среди наших крестьян жива благодарность к ее памяти, и среди баб сохранилось твердое убеждение, что Марья Львовна "знала" и безошибочно могла определять, выздоровеет ли больной или нет.

В это же лето в Ясной Поляне появился молодой еврей Файнерман, в то время искренний последователь отца, бескорыстный и убежденный идеалист.

Он жил в деревне, работал для крестьян, не требуя за свой труд никакой платы, кроме самой простой, суровой пищи, и мечтал об учреждении христианской общины.

Для того чтобы не терпеть притеснений от администрации, он принял в нашей церкви крещение.

Одно время Файнерман был действительно так увлечен христианскими идеями, что поражал всех своей прямолинейностью и имел некоторое влияние даже на деревне, среди крестьян, в особенности среди молодежи.

У него была жена, красивая еврейка Эсфирь, и маленький ребенок, которые жили на деревне в избе и буквально голодали.

Файнерман приносил им куски хлеба, получаемые им за его труд, а часто, когда он работал для бедных крестьян, ему не давали ничего, и он голодал сам.

Эсфирь ходила по деревне, а иногда и по нашей усадьбе, как нищая, и, где могла, выпрашивала пищу себе и ребенку. Наконец она потребовала от мужа, чтобы он за свою работу брал хоть по крынке молока в день для ребенка. Он и это не счел возможным сделать, и кончилось тем, что его жена, будучи не в силах вести такую жизнь, разошлась с ним и куда-то ушла.

Один раз Файнерман зашел вечером к отцу, и он попросил его что-то прочесть ему вслух.

Вдруг, во время чтения, Файнерман побледнел и без чувств свалился на пол. Оказалось, что он целый день работал, ничего не ел и обессилел от голода.

196

На отца это произвело потрясающее впечатление, и он никогда не мог этого забыть.

-- Мы, сытые, объедаемся и ничего не делаем, а этот человек целый день работал и падает от голода.

Какое яркое и ужасное сопоставление!

В другой раз, осенью, заезжий цыган выпросил у Файнермана последнюю его свитку. Подошла зима, и Файнерман остался совершенно раздетый, в одной посконной рубахе.

Конечно, об этом было много разговоров, и кончилось тем, что кто-то сжалился и к зиме его одели даже лучше, чем он был до этого одет.

В этом году я приехал в Ясную Поляну после экзаменов в начале июня, тогда, когда вся семья была уже в сборе и летняя жизнь шла своим обычным, проторенным путем.

Мне было девятнадцать лет, я считал себя женихом и мечтал о том, чтобы, женившись, начать с женой новую жизнь, соответствующую взглядам моего отца.

Мне некуда было девать свои силы, и я пошел к отцу и сказал ему, что и я хочу работать и прошу его указать мне, что делать.

-- Что же, прекрасно. Пойди к Жаровой, у нее муж пошел на заработки с прошлой зимы, и до сих пор его нет; она бьется одна, с детьми, ей некому вспахать ее надел. Возьми соху, запряги Мордвина и поезжай пахать, самое теперь время взмета пара.

Я так и сделал и довольно скоро вспахал несколько загонов за деревней, около "озера".

Я помню это новое для меня чувство полезной работы, приятное и успокоительное.

Чувствуешь себя, как лошадь, впряженным в соху, за которой ходишь, отрезая борозду за бороздой, думаешь свою неспешную думу, смотришь на лоснящуюся ленту земли, бесконечной полосой сбегающую с палицы, на беспомощно извивающиеся в свежей борозде мясистые белые личинки майских жуков, на грачей, совершенно не обращающих на тебя внимания и тут же вслед за сохой подбирающих все то, что она для них достает, и не замечаешь усталости, пока не подойдет время обеда или пока сумерки не сгонят тебя домой.

Тогда перевертываешь соху, прикручиваешь ее на сволоченьки, садишься боком на лошадь и едешь домой,

197

побалтывая ногами по обже и приятно мечтая об еде и отдыхе.

Часто, отведя лошадь на конюшню, не дожидаясь домашних, бежишь прямо в людскую, где за непокрытым столом обедают "люди", присаживаешься в уголке, между кучером и прачкой, и круглой деревянной ложкой хлебаешь холодный квас с толченым луком и картошками или водяную крутосоленую мурцовку на зеленом масле.

К петрову дню мы начали косить покос.

Обыкновенно ясенские мужики убирали наши луга из части.

Перед покосом они собирались в артели по нескольку семейств, и каждая артель снимала свои покосы, которые косились исполу, из третьей части или двух пятых, смотря по качеству травы.

Наша артель состояла из двух крестьян, высокого Василия Михеева, длинноносого коротыша Осипа Макарова, моего отца, Файнермана и меня.

Мы взялись косить молодой сад, за аллеями, и "прудище" на Воронке.

Я косил в пользу той же Жаровой, а отец и Файнерман для кого-то еще.

Погода в это лето была жаркая, покос спешный, потому что скоро стала подоспевать рожь, и подгоняла рабочая пора, и полевая трава, выгоревшая на солнце, была сухая и жесткая, как проволока.

Только очень рано утром, с росой, она легче шла на косу, и надо было вставать с зарей, чтобы успевать выкосить намеченный накануне урок.

Впереди всех шел лучший наш косец Василий, потом Осип, папа, Файнерман и я.

Отец косил хорошо, не отставал от других, хотя потел сильно и видимо уставал.

Глядя на меня, он почему-то находил, что я кошу, как столяр, что-то напоминающее столяра он видел в изгибе моей поясницы и во взмахе косы.