Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Петряев, собиравшийся говорить после всех, но, по-видимому, совсем не подготовленный к моему выступлению, которое, как после выяснилось, отвечало общему настроению, произнёс речь в том же нервном тоне, в каком вёл всё заседание. Правду сказать, я дважды только видел его в таком волнении — в момент ухода Милюкова и в момент его разговора в присутствии всего ведомства с Л. Троцким 27 октября 1917 г. Петряев убеждал нас, что слухи о сепаратном мире пущены со злостной целью. Когда я вставил слово о том, что это говорили Нольде и Струве, и присутствовавшие это подтвердили, Петряев первый раз снял маску, сказав, что, при всём личном уважении к Нольде и Струве, он полагает, что здесь говорят «личные мотивы, не соответствующие истинному положению вещей», что нельзя переоценивать в такой исторически важный момент роль отдельных личностей и уход Милюкова не означает разрыва с союзниками и выхода России из войны. Петряев говорил с большой силой и страстностью, и мне, только что расставшемуся с Нольде и Струве, особенно ярко выявились именно личные мотивы всех троих, из которых первый всячески преуменьшал значение ухода Милюкова, а другие (т.е. Нольде и Струве) старались придать ему характер национальной катастрофы.

Истина была не там и не здесь, мы это чувствовали, поэтому после решительного заявления Петряева о том, что в случае сепаратного мира никто из высших чинов не останется в министерстве, все высказывавшиеся отнеслись отрицательно к мысли последовать примеру Нольде и Струве и единодушно отвергли идею массового ухода из министерства, что, несомненно, в этот момент означало бы полную дезорганизацию всей дипломатической работы и поставило бы Временное правительство в невозможное положение. Петряев, получивший, таким образом, подтверждение того, что непоправимых последствий внутри ведомства одновременный уход Милюкова, Нольде и Струве не вызовет, старался подействовать на нас в том смысле, чтобы мы отказались от моего предложения, охарактеризованного им как «кондиции» министру.

Здесь, однако, я встретил решительную поддержку со стороны всех остальных членов комитета, причём всеми голосами против председателя было решено послать к Михаилу Ивановичу Терещенко, нашему новому министру, делегацию в составе нашего президиума (Петряева, князя Урусова, князя Гагарина и меня), для того чтобы выяснить взгляд Терещенко на отношения к союзникам и Германии, то есть, по существу, его мнение о самом щекотливом вопросе всей внешней политики России со времени начала войны — о возможности сепаратного мира с Германией. При этом нам было поручено заявить самым недвусмысленным образом, что в случае хотя бы отдалённой возможности такого события весь личный состав ведомства вынужден будет покинуть министерство.

Таким образом, впервые наш комитет выступал уже не только с политической ролью, но и с чисто дипломатической — несомненное доказательство, с одной стороны, серьёзности положения, а с другой — разложения министерского аппарата, недопустимого в условиях нормального государства. Хотя Петряев и был против этого шага и готов был придать ему вид представления комитета служащих новому министру, тем не менее он как опытный дипломат не отказался возглавить депутацию и сам взялся нам выхлопотать час для переговоров с министром. Петряев вышел из заседания комитета ещё более взволнованный, нежели пришёл, так как волей-неволей ему приходилось возглавить чиновничью фронду, чему он совершенно не сочувствовал, но уклониться от чего при настоящих условиях не мог.

Хотя решение комитета должно было оставаться в тайне, но, конечно, о нём знали все, и, как оказалось в дальнейшем, решительное выступление комитета имело самые благотворные последствия — во-первых, отрицательное отношение к мысли о массовом уходе вернуло весь ведомственный персонал к работе, а во-вторых, предстоящее выяснение вопроса о сепаратном мире с новым министром, о котором носились самые фантастические слухи, уничтожало все следы выступления Нольде и Струве с их демонстративной и столь шумно мотивированной отставкой. Вместе с тем рядом с официальным начальством вырастало новое, уже «революционное» (некоторые называли его «контрреволюционным») начальство, которое, как полагается в революционные времена, слушались» больше официального.

Два дня, истёкшие с ухода Милюкова до окончательного водворения М.И. Терещенко, прошли в больших хлопотах. Все высшие чины, в число которых с уходом Нольде попадал окончательно и я (так как за отсутствием Мандельштама, официального директора Правового департамента, я становился единственным юрисконсультом министерства), крайне жалели об уходе Милюкова, но единодушно утверждали, что Милюков сам не проявил достаточно гибкости и желания остаться на своём посту. Как бы то ни было, расставание носило самый сердечный характер, и говорили «до свидания», а не прощались навсегда. Оговариваюсь, что как Милюков пришёл без торжественной «встречи», так же он и уходил без всяких общеведомственных «проводов». Последнее, конечно, более соответствовало моменту.

Относительно нового министра знали только то, что министерство иностранных дел было предложено сначала князю Г.Е. Львову, который отказался ввиду недостаточного знания иностранных языков. Что же касается Терещенко, то его лингвистический ценз был вполне удовлетворителен. Правда, кроме этого, он ни с какого бока не был причастен к дипломатии. Светская репутация у Терещенко в петербургском обществе имелась. По выражению Нератова, «он был человеком, в обществе распространённым». Кроме того, он служил некоторое время в конторе императорских театров, и один из наших молодых чиновников, служивший с ним в этом учреждении, был крайне поражён, что Терещенко оказался его начальником. От моих приятелей из министерства финансов, откуда к нам пришёл Терещенко, я знал, что он был очень обходителен и приятен в личных отношениях, но что касается дел, то всегда ошибался в цифрах, говоря о миллионах вместо миллиардов, никак не умея приспособиться к финансам государства, всё же превышавшим его миллионное состояние.

«Миллионер» в качестве одного из столпов революционного правительства — на дипломатическом языке Европы это было самым заурядным явлением и уж во всяком случае плюсом, а не минусом. Надо отдать должное Терещенко: будучи министром финансов, он сам вложил в Заём Свободы, им организованный, пять миллионов рублей, связав таким образом и себя и свою семью с Февральской революцией. Нератов одновременно с неизбежными хлопотами, падавшими на него в качестве управляющего ведомством (он «принимал» на своём веку пятого министра: после Сазонова — Штюрмера, Покровского, Милюкова и теперь Терещенко) и ставшими для него привычными, был озабочен данным ему Терещенко поручением найти заместителя Нольде на посту товарища министра иностранных дел — поручением тем более щекотливым, что этот заместитель Нольде в случае удачи мог оказаться и заместителем Нератова, что многие пророчили Нольде.