Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Положение о выборах в Учредительное собрание было утверждено Временным правительством с незначительными изменениями редакционного характера. Основная мысль об отсутствии «местной связи» у депутата была оставлена в неприкосновенности, и, таким образом, действительность оправдала опасения о «беспочвенности» этого собрания, служившего маяком во всё время деятельности Временного правительства. Партийные соображения и интересы не только господствующей эсеровской, но и кадетской партии (последняя была фактически по принадлежности своих членов господствующей в Комиссии по созыву Учредительного собрания) не оправдались, ничтожное число мест, полученных кадетами, свидетельствовало лишь о том, что они просчитались, надеясь, что Учредительное собрание, которое они в начале Февральской революции всячески отсрочивали, будет их опорой.

Да позволительно будет мне, близко наблюдавшему Милюкова в период его министерства, высказать парадоксальное предположение, что его уход и несоответствовавшая моменту демонстративная постановка константинопольского вопроса являлись в известной мере также неудавшимся избирательным манёвром, предвыборной позой, а не искренним убеждением, что другого выхода не было (Милюков был крайне польщён теми знаками внимания — яствами и проч., которые он получил от своих единомышленников в день ухода из Временного правительства). Может быть, и без того участь Милюкова была решена в недрах Временного правительства, но предлог его ухода («цели войны») был фальшив, так как Терещенко, как бы ни оценивать его деятельность, ни единым письменным актом не отступился от тайных соглашений касательно Константинополя и других эвентуальных приобретений, о которых договорилось царское правительство с союзниками, следовательно, и Милюков мог бы без ущерба для дела включить в свою ноту некоторые слова, магическое действие коих им было переоценено. А пущенный Струве и Нольде слух о «сепаратном мире с Германией» со стороны последнего был прямо недобросовестен, тем более после его недвусмысленного выступления в «Речи», по достоинству оценённого остальной прессой.

В особенности от кадетов я слышал, с момента ухода Милюкова, что Учредительное собрание должно оценить «героический акт» Милюкова, не пожелавшего ради участия в правительстве предавать «исторических целей» России. Следовательно, это не был просто «исторический жест» Милюкова, а во всяком случае и расчёт на его эффект при выборах в Учредительное собрание. Конечно, если бы выборы состоялись в атмосфере свободной конкуренции партий и сразу после ухода Милюкова, то всё это обнаружилось бы с полной яркостью, но и без того в бесчисленных выступлениях кадетские представители на всяческих собраниях не раз возвращались к уходу Милюкова и его мотивам, считая, очевидно, этот момент крайне выигрышным для своей избирательной кампании.

Что мне бросалось в глаза, так это стремление Комиссии по выборам в Учредительное собрание устранить подлинный народный элемент (сиречь «местный») и заменить его партийно-интеллигентским в тех или иных расчётах. Не берусь утверждать, в какой мере искренними были слова Терещенко о том, что он будто бы смотрел иначе на вопрос о «местных связях» депутата с населением, чем большинство Временного правительства, его «беспартийность» могла ему диктовать такую позицию, но во всяком случае он никакой чёткой оппозиции этому положению не противопоставил. Нератов довольно много времени спустя, незадолго до конца Временного правительства, говорил о том, что Терещенко очень пессимистически смотрит на Учредительное собрание, что он боится результатов выборов и т.д. и что вообще парламентаризм ещё чрезвычайно «абстрактная» вещь для русского народа, что надо ждать от Учредительного собрания «сюрпризов». Но всё это нисколько не оправдывает его индифферентного отношения к вопросу о положении, выработанном комиссией.

Сознание ошибочности предпосылок всех основных положений статуса об Учредительном собрании появилось у Терещенко, как, вероятно, и у других членов Временного правительства, лишь гораздо позже, а что касается его «пессимизма» по вопросу об Учредительном собрании и его действительной нервозности в самом конце Временного правительства, то они объясняются, по-моему, всем положением Терещенко, не связанного органически ни с одной русской партией и попавшего как-никак в министры иностранных дел благодаря случайному стечению обстоятельств.

Удивительно, до какой степени мало внимания в дипломатическом ведомстве при Временном правительстве уделялось участи бывшего императора и всей царской семьи, удивительно по контрасту с тем, какое внимание уделялось Николаю II в нашем министерстве в 1914–1917 гг., до Февральской революции. Конечно, его отречение и уход с политической сцены не могли не отразиться на чувствах к нему бывших верных его сановников. Думаю, что причина несомненного равнодушия к бывшему царю кроется в отношении к нему высшей бюрократии до Февральской революции, о чём я упоминал в моих предшествующих записках. Думаю также, что, случись то, что случилось с Николаем II, не с ним, а с другим лицом, то и отношение к нему, например, нашего ведомства, игравшего в общей императорской системе такую важную роль, было бы иное.

Увольнение Сазонова, которое имело тогда символическое значение, приход Штюрмера, непонятное появление Покровского, обычная манера «лукавого византийца», как его аттестовал Бьюкенен, в обращении со своими министрами и вообще со своими приближёнными в связи со столь унизительной распутинской историей — всё это было так свежо, что ореола мученичества не было и не могло быть у Николая II при Временном правительстве и всё располагало к забвению. Все в нашем министерстве, в особенности старшие чины, начиная с Нератова и Нольде (последний, один из авторов манифеста Михаила Александровича, был прямо настроен республикански, как я отмечал выше) и кончая директорами департаментов и начальниками политических отделов, к личности Николая II и даже к его семье оставались совершенно безучастными.

Отмеченные мною выше слова Сазонова о Шульгине и Гучкове, виновных в падении монархии, относились отнюдь не к Николаю II, а к монархическому принципу вообще. Не только к самому Николаю II и его семье, но и вообще ко всей династии Романовых в нашем ведомстве относились без всякого энтузиазма. Если не все были республиканцами, то эта скрытая тогда монархическая позиция основывалась не на убеждении в необходимости для России продолжать царствование Романовых, а скорее на абстрактном трудноустранимом привычном представлении об исторических заслугах монархии и его неизжитости в глубине народных масс, да на полезности конституционно-монархической формы правления для международного положения России, её целостности и устойчивости.