Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Нератов признал это некорректным в отношении главы правительства, спасая, таким образом, по старой бюрократической привычке молодого министра — Терещенко — от упрёка в недостатке уважения к председателю Временного правительства. Это внимание к Керенскому во время исполнения им обязанностей главы правительства и государства было со стороны Нератова таким же, как в своё время к И.Л. Горемыкину. Нератов представлял из себя редкий тип настоящего чиновника, для которого его монархическое прошлое и придворное звание совершенно затмевались революционным «сегодня».

Далеко не во всех ведомствах понимали значение сохранения служебной дисциплины и должного отношения к правительству как таковому, кто бы в него ни входил. Весьма часто именно высшие служащие, старые бюрократы, бывшие безукоризненными чиновниками в царское время, подавали младшим служащим пример неуважения к Временному правительству. В нашем ведомстве этого не было, может быть, потому, что в царское время «служебная дисциплина» в чиновничьем смысле была не в моде и ведомство старалось быть именно дипломатическим, а не просто казённым учреждением.

Как раз перед самым концом Временного правительства мне пришлось снова начать свои хождения в Главный земельный комитет В.М. Чернова. Я выше говорил о том «бесстрастно-академическом характере» первого заседания, который так поразил меня в апреле 1917 г. Это впечатление быстро сгладилось, когда на дальнейших заседаниях комитета развернулась во всю ширь картина фактического положения земельного вопроса. К октябрю положение действительно зажатого в тиски помещичьего землевладения настолько ухудшилось, что Учредительному собранию оставалось только примириться с совершившимся фактом и дать последний штрих, дополняющий и завершающий то, что уже произошло, в виде законодательного акта. Nudum jus [70] «Голое право» (лат.) , то есть право без возможности его реализации. — вот что в огромном большинстве случаев оставалось у помещиков.

Конечно, на необъятном пространстве России картина не всюду была одинакова. В.М. Чернов во время июльской сессии призывал Земельный комитет к тщательной подготовке реформы, дабы не сделать из Учредительного собрания «всероссийский митинг», по его выражению. Работа в Земельном комитете действительно была большая, но жизнь до такой степени опередила подготовку реформы, что со стороны нерешительность Временного правительства произнести последнее слово бросалась в глаза. Здесь, как и в ряде других вопросов первостепенной важности, был один и тот же трагический конфликт — выжидательная позиция «до Учредительного собрания», трагедия теоретического народовластия в верхах и практического подхода к делу в народных низах.

Я ходил в Земельный комитет на пленарные заседания не потому, что наше ведомство было заинтересовано в разрешении тех или иных вопросов, а просто из любопытства, да и должен сказать, что в нашем министерстве, где огромное большинство служащих были помещиками, очень по-человечески интересовались работами комитета.

В октябре, однако, мне пришлось участвовать в заседаниях комитета по ведомственному поручению. Дело в том, что Временное правительство ликвидировало ряд мероприятий царского правительства по немецкому землевладению, в выработке которых я в своё время принимал участие. Ликвидировало не потому, что проявляло симпатии к немцам, а дабы не портить общего плана аграрной реформы. Здесь, однако, произошли курьёзные осложнения. Так, например, в Волынской губернии, где состоялся уже фактический раздел земель немецких колонистов между местными крестьянами, эти крестьяне категорически воспротивились мерам Земельного комитета по обратному возвращению земель немецким колонистам.

Мне пришлось присутствовать как раз на одном таком заседании комитета в октябре, когда представители этих крестьян Волынской губернии, к большому неудовольствию профессора Посникова, председательствовавшего в комитете, настаивали на отмене мер Земельного комитета и восстановлении царских законов. Доводы были настолько убедительны — бесповоротность совершившегося, — что комитет вынужден был уступить крестьянам, и для Волынской губернии решили сделать исключение, но поскольку, однако, не было возможности делать исключение только для одной губернии в России, то приняли не без моего вмешательства, резолюцию о том, чтобы в случаях уже совершившихся разделов, подобно тому, как было в Волынской губернии, старые царские законы о немецком землевладении оставались в силе.

Само собой разумеется, что все работы Земельного комитета велись исключительно в целях защиты интересов крестьянского землевладения, но когда я слушал напитанный статистическими данными проект «уравнительного распределения земель», мне, в детстве близко знавшему русскую помещичью деревню, всё это казалось утопичным, а нежелание сказать по земельному вопросу последнее слово до Учредительного собрания — чистейшей теорией, и, по разным сведениям с мест, в Земельном комитете докладчики не раз говорили, что крестьяне этого не понимают. Внимательно слушая эти заявления в комитете, нетрудно было видеть огромную разницу правовоззрений крестьянства и Временного правительства, хотя по существу казалось, что цель одна — дать крестьянам помещичью землю. Самые ретроградные помещики, до Февральской революции и слышать не хотевшие о каких бы то ни было «аграрных реформах», в 1917 г. считали своё дело безвозвратно проигранным.

Таким образом, для окончательного разрешения вопроса оставалось единственное препятствие — боязнь узурпировать права Учредительного собрания. Чем ближе подходили к назначенному сроку выборов, тем щепетильнее становилось настроение Главного земельного комитета, действительно стремившегося преподнести «Хозяину Земли Русской» вполне продуманный и согласованный в основах и частях проект аграрной реформы.

Переходя к главному вопросу того времени, которое предшествовало октябрьскому перевороту, — к вопросу о том, насколько главные действующие лица предчувствовали надвигающуюся грозу, остановлюсь прежде всего на М.И. Терещенко, министре иностранных дел и участнике пятичленной Директории.

22 октября вечером я случайно встретил на улице профессора С.А. Котляревского, принимавшего столь деятельное участие во Временном правительстве. Мы зашли с ним в кондитерскую Филиппова на Невском и пили чай, обмениваясь впечатлениями о явно сгущавшихся тучах, главным образом из-за злополучного вопроса о выводе Петроградского гарнизона из столицы. Котляревский передавал мне последние новости и рассказывал, кто как смотрит на положение вещей. Говоря о Терещенко, он назвал его «неисправимым оптимистом». Последний, несмотря ни на что, утверждал, что все страхи преувеличены, никакой непосредственной опасности для Временного правительства нет и т.д. Котляревский, который с проницательностью, делающей ему честь, смотрел тогда на положение правительства крайне пессимистично, приписывал весь этот оптимизм молодости Терещенко, так как считал, что объективных данных для оптимизма не было. Вышло так, что это оказалась моя последняя встреча с Котляревским. Дальше наши пути разошлись, и эта встреча была, пожалуй, самым ярким предчувствием неизбежности конца, которое я тогда видел.